Становой хребет - Юрий Сергеев

— Постараюсь всё сделать, как ты просишь.

— Ну, гляди, брат. Ясно дело, завидки меня берут. Покути в кабаке за меня, справь отходную по приискателю Сохачу…

На следующий день Егор собрался уходить. Завьючил на оленя продуктишек. Лушка одарила его новой меховой камлейкой и торбазами. В его кармане лежала подробная карта Тимптона и его притоков, нарисованная на замше эвенком и Парфёновым.

В последний момент Лушка поймала маутом ездового учага и увязалась провожать парня. Двинулись они через перевал в верховьях ручья. Лушка ехала впереди и часто оглядывалась на своего хмурого попутчика. Только за перевалом в распадке остановила она оленя.

Их окружал разлив буйных красок осенней тайги. Свежо обдаёт ветерок, унося жёлтые золотинки игл лиственниц. Солнце багрово тлело на закате, ало высвечивая стволы сосен. Егор облюбовал сухое место у истока маленького ручейка, разгрузил со своего оленя поклажу.

Лушка и не собиралась уезжать. Она привязала к шеям оленей тяжёлые палки-шапгаи, чтобы не убрели далеко, зачерпнула котелком воды и повесила его над огнём разгорающегося костра. Егор не стерпел.

— Луша, возвращайся на табор. Ночь в дороге прихватит.

— Не успею, однахо… одной ночевать худо, амикан туда-сюда ходи, боюсь одна, — явно лукавила эвенкийка.

— Игнатий станет беспокоиться, ещё подумает невесть что. Ох! Лушка! Хорошая ты баба, сердечная…

— Игорка, — она прикоснулась рукой к его плечу и посмотрела прямо в глаза, — зацем меня не хочешь любить?

— Совесть не дозволяет…

— Что такое совесть на языке лючи?

— Совесть? Гм-м… Ну, как тебе сказать… Если она есть у человека, совесть, то он не возьмёт чужого оленя, не убьёт безвинного и слабого, не украдёт из лабаза чужие продукты, не принесёт людям зла… совестливый — это добрый и светлый человек, вроде тебя, Луша, и твоего народа — эвенков, — он улыбнулся и вздохнул.

Жить с совестью трудно, много соблазнов тебя пытает и, в то же время, легко… знаешь, что никто не попрекнёт, а главное, не попрекнёшь сам себя, не загниёшь, не исчернишься нутром своим.

Сварился ужин. Нэльки разломила мягкую пышку на части. Мамай полез к огню, голодно облизываясь. Лушка мигом его огрела по морде палкой.

— Собсем дурной! Тайга корм ищи. Надо твоей шкуры шапка делай, — пододвинулась ближе к Егору и опять робко прикоснулась к нему, погладила плечо, — хорошо Луска лечил метка амикана?

— Хорошо, — обернулся Егор, глядя в её бесхитростные глаза, — спасибо тебе за всё.

— Худо, что не хочешь оставить свою кровь в тайге. Шибко худо! Мы будем ждать тебя весной на старом месте. Мясо мноко будем кушай, сопка аргиш ходи. Могун копай мноко-мноко.

Сморенный усталостью Егор улёгся в пологе. Лушка перемыла нехитрую посуду и опустилась рядом на хвойную подстилку. Он насмелился и обнял её, как сестру, благодарно и ласково.

— Моя плохо понимай, — не отступалась Нэльки, — ты ничего не воруешь, не убиваешь, а наоборот можешь дать человеку новую жизнь. Разве это плохо? Разве худо, когда молодой амикан прогоняет старого жениха от медведицы во время гона, сильные звери и красивые от него родятся весной в берлоге…

— Не-е… то другое дело. Мы же не звери. У людей — всё по-иному. Без совести были те люди, что украли тебя из чума. Без совести жить — горе… любить без совести — вовсе нельзя…

Но она не желала понимать условностей, придуманных белоликими лючи вокруг простой, как песня, любви. И она верила только природе, только своему чувству…

Ноги Егора отмахали по незнакомым местам немало вёрст, а Тимптон всё ещё таился в дальних увалах. Мамай распугивал дичь, бестолково взлаивал на орущих кедровок и молчаливо снующих по деревьям кукш, неустанно летал по тайге рыжим чёртом.

Олень покорно шёл следом за путником. На прощанье подарил Егор тяжёлый для пути «Зауэр» Лушке, полагаясь только на маузер. Пробирался через лес и увалы, ориентируясь на далёкие поднебесные гольцы Становика.

Дни заметно уменьшались, а ночи выстывали. Обнажились осинники и березняки. Озябшая голубизна неба пустынно сияла в безветрии, ожидая косяки птицы и следом буранные тучи.

Егор спешил. На охоту время не тратил, попутно ссадил с деревьев трёх молодых глухарей, глупо таращившихся на неведомо двуногого зверя и дурную лису, с лаем грызущую комли лиственниц.

Двух птиц успел подобрать, а третьего петуха утащил в лес довольный Мамай и слопал. Получил за это крепкую взбучку — виновато махал помелом хвоста, хитро щурил шельмоватые глаза. Мол, чего разоряться, птицы в тайге много, на всех хватит.

Тимптон встретил Егора глухим рокотом студёной воды. На тихих заводях уже отдыхали стронувшиеся в кочевьях табуны уток. Егор наловчился бить их из маузера даже влёт.

Кобель быстро понял, для какой надобности служит эта железяка, и, только хозяин вытаскивал пистолет из кобуры, радостно повизгивал и метался в ожидании выстрела. Нет-нет, да и утаскивал подранков. Вороватый пёс был Мамай, такой уж уродился.

Шли берегом реки, срезали кривуны кос, выбитыми звериными тропами пробирались в обход прижимов и густолесья. Ночами над рекой пластались знобкие туманы, от морозца всхрустывал ледок первых заберегов.

Из мелких ручьёв, хвостами вперёд, скатывались хариусы на зимовку в реку, там их караулили таймени, ленки и прожорливые налимы. Обволакивал путника горьковатый тлен палых листьев и стланикового смолья.

Хорошо было и легко идти в этом сладком чаду угасающей природы. Около биваков Егор рыбачил волосяной сетью, пёк над углями разжиревших за лето хариусов и пятнистых ленков, заваривал терпкие чаи из молодых побегов красной смородины-кислицы и сдабривал их разными ягодами.

В пути осторожничал, побаивался встречи с людьми и ночевать заворачивал подальше от реки.

Наволокло нудный предзимний дождь вперемешку со снегом. Егор шёл, озлобляясь и невольно осыпая с кустов на себя тучи брызг. Ноги скользили на валунах, камлейка парила на спине. Мамай трусцой бежал впереди, укорно озирался на хозяина за то, что завёл в такую пропастину.

Готовясь к ночевью, Егор опустил оленя пастись на длинной верёвке и утром нашёл только её обрывок. Медведь легко задавил оленя. Часть мяса съел, а остатки туши утащил в валежник и зарыл под мох.

Кобель, проспав ночной визит хозяина тайги, обтрескался до отрыжки готовым кушаньем, совсем не терзаясь угрызениями совести за свою вину.

А теперь, сонно плёлся позади навьюченного сидором Егора и никак не мог уразуметь, зачем нужно куда-то уходить, оставляя столько доброй еды.