Диагноз смерти (сборник) - Амброз Бирс

Манеры этой свидетельницы окружной прокурор, которому по долгу службы пришлось побывать у нее дома, назвал потом крайне странными. Дважды она наотрез отказывалась свидетельствовать, а однажды, когда ей оставалось только поставить подпись, выхватила листок из рук клерка и порвала на клочки. Она то призывала к своей кровати детей и буквально омывала их слезами, то отсылала их прочь. Наконец она прочла показания, записанные с ее слов и подписала их, после чего совсем обессилела. «Чуть не отъехала», – говорил потом окружной прокурор. Тут на сцене появился ее врач. Быстро разобравшись в ситуации, он схватил слугу закона за ворот и вытолкал из дома, а его помощника – вышиб пинками. Оскорбление закона в этом случае не было доказано; да и жертвы столь сурового обращения в суде этот вопрос не поднимали. Прокурор был честолюбив, ему надо было выиграть процесс, а уж при каких обстоятельствах были получены показания – дело десятое. Ведь обвиняемый тоже оскорблял закон, хоть и не в столь резкой форме, как вспыльчивый эскулап.

Чутко уловив намеки судьи, присяжные признали Джона К. Смита виновным – да им ничего другого и не оставалось – и он был приговорен к трем годам тюремного заключения. Адвокат осужденного ни словом не возразил на это и прошение о смягчении приговора подавать не стал; он и в течение процесса больше молчал, чем говорил. Он лишь пожал своему клиенту руку и вышел из зала. Очевидно было, что он согласился защищать подсудимого лишь затем, чтобы суд не назначил другого адвоката.

Джон Хардшоу отбыл свой срок в Сан-Квентине, и когда он выходил из тюрьмы, у ворот его ждала жена. Она специально приехала из «штатов», чтобы встретить его. Все были уверены, что они тут же отправились в Европу, во всяком случае, генеральная доверенность адвокату – он, кстати сказать, здравствует по сию пору и приоткрыл мне многие аспекты этой истории, – была заверена в Париже. Этот адвокат в кратчайшие сроки обратил в деньги все, чем Хардшоу владел в Калифорнии, и несколько лет никто не имел о злосчастной паре никаких известий. Тут надо еще заметить, что многие из тех, кому приходилось что-то слышать о странной истории, приключившейся с супругами Хардшоу, а также все, кто знал их лично, отзывались о них с теплотой и сочувствием.

Через несколько лет они вернулись. У него пошатнулось здоровье, и у обоих – благосостояние и настроение. Зачем они вернулись, неизвестно, да и не наше это дело. Какое-то время они жили, называясь Джонсонами, в довольно приличном квартале, что к югу от Рыночной улицы, жили тихо и от дома далеко не отходили. У них, надо думать, оставались кое-какие деньги, поскольку муж нигде не работал, да и здоровье его к этому не располагало. Все соседи отмечали, как предана миссис Джонсон своему больному мужу: она неизменно шла рядом с ним, заботливо поддерживая под руку. Они часами сидели, взявшись за руки, в небольшом сквере, и она читала ему вслух. Порой она поднимала от книги взгляд все еще красивых глаз, и обращалась к нему с каким-нибудь замечанием по поводу прочитанного или просто развлекала разговором, чтобы поднять настроение. О чем они говорили? Никто не знает. Читатель, который дал себе труд дочитать историю до этого места может высказать догадку: значит, им было что скрывать. Но мужчину трудно было вывести из глубокого уныния, и окрестные юнцы, охочие, как это сейчас повелось, до прозвищ, за глаза называли его Мрачным Мужем.

Но в один прекрасный день Джон Хардшоу переменился. Одному Богу известно, что вело его, но он прошел всю Рыночную улицу и продлил свой путь по холмам на север, а потом спустился к району, известному как Северный Берег. Повернув без особой цели налево, – казалось, ноги сами несли его, – он прошел по незнакомой улице до того места, где тогда стоял новый жилой дом, обратившийся ныне в обшарпанную фабрику. Глянув вверх, он вдруг увидел в открытом окне такое, что ему лучше бы не видеть, – там сидела Эльвира Баруэлл. Их глаза встретились. Громко вскрикнув, – так кричит подстреленная птица – женщина вскочила на ноги и высунулась из окна, держась руками за створки. Привлеченные криком прохожие тоже посмотрели вверх. Хардшоу стоял, неподвижный и безмолвный, глаза его пылали. «Берегись!», – крикнули в толпе, поскольку женщина высунулась еще дальше, словно бросая вызов закону всемирного тяготения, как раньше – Пятой заповеди. Она нагнулась, и черные волосы упали с плеч, почти скрыв ее лицо. Еще мгновение – и!.. Испуганный крик пронесся по улице – она потеряла равновесие, и, мелькнув неразберихой юбок, рук, ног, волос и белого лица, ударилась о тротуар со страшным звуком и такой силой, что удар ощутили даже те, кто стоял в сотне футов от места трагедии. На мгновение все отвели взгляды от того ужаса, что распростерся на тротуаре. А когда снова повернулись, увидели вместо одного тела два. Мужчина без шляпы сидел прямо на булыжниках, прижимая к груди изуродованное тело. Он целовал разбитые щеки, пытался в путанице окровавленных волос отыскать губы, и по лицу его ручьями стекала кровь, окрашивая бороду в багровый цвет.

Здесь эту историю можно было бы и закончить. Добавлю лишь, что Баруэллы как раз в то утро вернулись из Перу, где провели два года. Неделей позже вдовец, вдвойне опустошенный, поскольку верно понял значение ужасной выходки Хардшоу, отплыл неизвестно куда – мне неизвестно, по крайней мере, – с тем, чтобы больше не возвращаться. Хардшоу же – то есть Джонсон – провел год в Стоктоновской психиатрической лечебнице, сердобольные друзья устроили так, чтобы супруга могла за ним ухаживать. Когда его выпустили, не излечившегося, но вполне безопасного для окружающих, они возвратились в город, который, казалось, обрел теперь для них некое роковое обаяние. Какое-то время они жили близ Миссии Долорес, жили лишь чуть лучше, чем тамошние призреваемые, но это было слишком далеко от заветного места, к которому мужчина ходил каждый день, завести же повозку не позволяли средства. Так и пришлось этому бедняге и ангелице небесной, жене преступника и сумасшедшего, перебраться в дешевую лачугу на нижней террасе Козьего холма. Отсюда до строения, которое когда-то было жильем, а потом стало фабрикой, не особенно далеко. Фактически, это дистанция пешей прогулки, о приятности которой можно судить по тому, что мужчина совершает ее каждый день. Только вот возвращается он несколько утомленным.

Происшествие  в  Браунвилле[14]

Я преподавал в небольшой школе неподалеку от Браунвилла, который, как знает всякий, кому посчастливилось там бывать, расположен в живописнейшем уголке Калифорнии и является, можно сказать, его столицей. Летом этот городишко наполняется приезжими, которых здешняя газетка называет искателями удовольствий, но кого было бы правильнее назвать больными в последнем градусе. Пожалуй, вернее и справедливее было бы называть и сам Браунвилл местом последней надежды. Он был битком набит пансионами, в наименее погибельном из которых я дважды в день – ленч мне подавали в школе – справлял обряд, призванный удержать мою душу в бренном теле. От этой «гостиницы», – так его называла та же газетка, иногда, впрочем, меняя титул на «караван-сарай» – до школы было мили полторы, если идти по проселку. Но был еще один путь, о котором мало кто знал; он вел через невысокие холмы, густо поросшие лесом, и был значительно короче. Вот этим самым путем я и возвращался однажды вечером. Был последний день семестра, и я задержался в школе почти до темноты, готовя отчет для совета попечителей и не особенно надеясь, что двое из них смогут его прочесть, а третий – этакий случай преобладания духа над материей – переменит позицию: в извечном противостоянии семьи со школой он держал сторону собственного чада.