«Волос ангела» - Василий Веденеев

«А если и здесь ждут милиционеры?.. Прорваться, любой ценой прорваться! Зубами прогрызть дорогу!»

Распахнув ударом ноги дверь, он вылетел в мрачный колодец двора, не находя выхода, ошалело заметался между тесно сжавших узкий асфальтовый пятачок глухих стен, плотно стоявших двух- и трехэтажных домов из темного кирпича. Вот почему его здесь не караулили! Некуда отсюда бежать — мышеловка! Сюда в антракте, наверное, выходили покурить артисты.

«Сдаться? Ну нет…»

Пан подскочил к водосточной трубе, подпрыгнув, ухватился за скобу ее крепления, вбитую в стену, подтянулся. Обняв руками и ногами гулкую, жутко проминающуюся под тяжестью его тела жесть трубы, быстро полез наверх, на крышу, ежесекундно рискуя сорваться. Отчаяние и страх придавали ему силы. И еще топот ног внизу, во дворе.

Пробежав по крыше, он отыскал пожарную лестницу, начал торопливо спускаться вниз, на улицу, — скорее, скорее, бежать на тот перекресток, где ждет Губарь со своим рысаком.

Спрыгнув на тротуар, огляделся.

Проклятие! Милиционеры оказались хваткими ребятами. Они успели обежать квартал и теперь были всего в полсотне саженей от него. Грохнули выстрелы сыщиков.

«Так и шлепнуть могут», — мелькнула трусливая мыслишка.

Пан побежал. Вот и знакомый дом, теперь за угол…

Нет, сегодня черный день, день отчаянного невезения, все идет наперекосяк, и, видно, не уйти — двое людей в кожанках стоят около коляски Губаря: один держит коня под уздцы, второй наставил на старика револьвер. Добрались! Выдаст, как пить дать, выдаст Губарь, выложит все на допросах МУРа.

Быстро вскинув браунинг, Пан несколько раз выстрелил. Увидел, как дернулся и мешком повалился под ноги своего рысака Губарь, как осел, хватаясь за грудь, стоявший рядом с ним человек с револьвером в руке.

Сзади тоже хлопнули выстрелы. Пуля стукнула в стену дома, совсем рядом с ним. Пан хотел было пристрелить из мстительности и лошадь — чтобы не досталась милиции, а то будут потом гарцевать, но передумал и метнулся в переулок.

Скорее, скорее! Черт возьми, почему только люди не летают?!

Короткий переулок вывел на оживленный перекресток, мелькнула перед глазами ярко освещенная вывеска — «Савой».

Что-то очень знакомое. Ну да, поезд, толстый дурачок Федорин, любитель погулять в Москве без присмотра ревнивой супруги, картишки, приглашение заходить…

Пан на бегу запихал браунинги в карманы и торопливо вошел в подъезд гостиницы. Пожалуй, это сейчас единственный шанс на спасение — иначе они загонят его по улицам, как зайца, или убьют в перестрелке.

У стойки портье толпились несколько приезжих, бестолково переставляя чемоданы, расписываясь в книге регистрации постояльцев, расплачиваясь за номера. Яшка быстро протолкался к барьерчику, сунул пожилому портье смятую бумажку десятирублевого достоинства.

— Федорин Порфирий Михайлович у вас остановился?

— Второй этаж, двести третий нумер…

Скорее, скорее! Через две ступеньки, вверх по широкой лестнице, устланной толстым бордовым ковром. Бегом по длинному гостиничному коридору, чутко прислушиваясь — нет ли топота ног сзади, судорожно шаря глазами по табличкам номеров на дверях, боясь пропустить тот самый, сулящий надежду на спасение.

Вот он, двести третий! Постучал… А вдруг нет дома? Тогда что, конец?

Дверь распахнулась. Недовольно сморщившееся было лицо Федорина с бульдожьими щеками расплылось в улыбке:

— Иван Маринович!.. Голубчик! Я сейчас, обождите меня внизу, через минуту буду.

Пан, мельком оглядев поросшую седыми волосами грудь Федорина, видневшуюся в вырезе неплотно запахнутого халата, тапочки, надетые на босую ногу, нажал рукой на дверь.

— Дайте войти!

— Голубчик, но…

— Да что ты, зараза! — Пан с маху врезал Федорину кулаком между глаз и, подхватив обмякшее грузное тело, захлопнул за собой дверь номера…

Вечером того же дня, возвращаясь из редакции, Черников решил зайти к знакомому художнику. Поднявшись по стертым ступеням старой лестницы темноватого подъезда, привычно повернул ручку медного звонка под ярко начищенной латунной табличкой с витиеватыми буквами: «Диомид Саввович Калистру».

Открывшая дверь жена Диомида проводила его в комнату. Художник был не один. Около окна стоя курил незнакомый худощавый блондин в хорошо сшитом темном костюме.

— Толя! — раскинув руки, пошел навстречу Черникову Калистру. — А я-то думаю, кто это к нам? Позвольте, я вас представлю друг другу. Знакомься: Юрий Сергеевич, знаток и ценитель русской старины, а это мой друг, Анатолий Черников, журналист. Как раньше было принято говорить, прошу друг друга любить и жаловать.

— Очень приятно, — слегка поклонился Юрий Сергеевич, — мы тут как раз перед вашим приходом спорили о русской лаковой миниатюре. Может быть, рассудите?

— Я не большой знаток, — улыбнулся Анатолий. — Но если вы настаиваете…

— Да спор-то простой, не художественный! — сразу загорячился Калистру. — Юрий Сергеевич не верит в возрождение русских народных промыслов, и не только лаковой миниатюры. А я верю! Верю в русских самородков! Пусть они не профессиональные художники, пусть не учились в Академии художеств, но таланты! А талант не может не работать. Это потребность.

— Ну да, кто не работает, не ест, — ядовито отозвался Юрий Сергеевич, — но что будут теперь писать эти, с позволения сказать, таланты? После многих лет писания библейских сюжетов на иконах и росписи подносов и табакерок? Табакерки сейчас как-то не в моде, подносы тоже. Прикажете им рисовать серпы и молоты со звездой?

— Да при чем здесь сюжеты? — снова взвился темпераментный Диомид, обеими руками собирая рассыпавшиеся длинные черные волосы. — Сюжет может быть любой, важна манера исполнения. Понимаете, манера! Стиль!

— Думаю, Диомид прав, — прервал спор Черников, — народные промыслы возродятся. Не берусь судить, в каком виде, но возродятся.

— Ну, не знаю, не знаю… — развел руками Юрий Сергеевич. — Я вижу, вы оба против меня, — добавил он с улыбкой, — остается только ретирада. Разрешите откланяться.

— Чайку с нами? — предложила жена художника.

— Нет, увольте, не могу. Никак не могу. Дела. До свиданья. Надеюсь на вас, Диомид Саввович…

— Да-да…

Художник вышел провожать гостя. Черников присел к столу, ожидая его возвращения.

— Наденька, — спросил он у жены Диомида, — кто этот блондин?

— Знакомый, можно даже сказать, наш старый знакомый. Где-то его Диомид откопал лет пять назад, то ли в «Стойле Пегаса» познакомились, то ли еще где, сейчас не помню. Он очень помог нам с заказами, когда было трудное время. Диомид что-то для него реставрировал или писал, точно не знаю. Или для его знакомых. Но приятный человек, правда?

— Тоже художник?

— По-моему, нет. Любитель, близок к богеме. Чай будешь?

— Спасибо, не откажусь. А как его фамилия?

— Не знаю, спроси лучше у Диомида, — улыбнулась Наденька.

Художник вернулся в комнату оживленный, потирая руки.

— Каков, а? — он кивнул на дверь. — Не возродятся, видишь ли, промыслы! Возродятся, еще как возродятся.

— Сядь, выпей чаю… — позвала его жена.

— Я верю, что и на моей родине, в Заднестровской Бессарабии, когда она полностью освободится от власти боярской Румынии, тоже будут народные художественные промыслы. А уж в России-то, с ее вековыми традициями народного творчества…

— Ты, никак, собираешься домой, Диомид? — спросил Черников.

— К боярам? Да они меня повесят! — засмеялся художник. И тут же посерьезнел. — Рад бы, да сам знаешь, пока не могу. Но верю, что еще буду там жить и работать.

— Как фамилия твоего знакомого? — невзначай поинтересовался Анатолий.

— Фамилия? — озадаченно переспросил художник. — Ты знаешь, я как-то никогда не спрашивал его об этом. А что?

— Так… Интересно.

— Кстати, он тут оставил кое-что, просил пока сберечь. Не поможешь мне забросить на антресоли?

— Давай… — вяло согласился Черников.

Диомид притащил из прихожей два больших тяжеленных чемодана. Вдвоем, подставив шаткую стремянку, они с трудом запихнули один на антресоли.

Со вторым пришлось повозиться — он был больше и тяжелее первого, неудобный, громоздкий. Диомид неловко подал его, и Черников, не удержав чемодан, выпустил из рук оборвавшуюся ременную ручку. Чемодан грохнулся на пол, закрытые замочки не выдержали, откинулась крышка, и взору изумленных друзей предстали тщательно упакованные в картонные коробки, раскрывшиеся при ударе об пол, старые иконы.

Художник потрясенно опустился перед ними на колени, дрожавшими пальцами провел по одной из икон.

— Семнадцатый век. «Морской Никола». Северное письмо, — он поднял к стоявшему над ним Черникову побледневшее лицо. — Что это? Откуда?