Учебник рисования - Максим Кантор

— Игнорируют перформанс художника Педермана? Им, может быть, Репин нравится? Или еще какое старье? Не понимают, что современное искусство — это локомотив бизнеса. На Тофика Левкоева ориентируются? А на Ротшильда почему не хотят? Может, не слышали про такого? Или чеченские банки надежнее? Искусство привлекает настоящие инвестиции — мировые! Вот, допустим, в Бильбао построили Музей современного искусства — и что же? Из никому не нужного баскского городка Бильбао сделался мировой столицей! Теперь любой туда едет и с собой денежки везет. Так-то! Погодите, еще в Тайване филиал Гугенхайма откроют, и в Эрмитаже тоже собирались. Понемногу выходим из спячки. Сибирь освоим, Поволжье. Построим в Тольятти, рядом с автомобильным заводом, музей современного искусства — повесим там полотна Ле Жикизду и Джаспера Джонса: пусть тольятчане (или как их там называть, аборигенов этих) любуются. А одновременно повалят туда туристы, толпами повалят. Из Магадана примчатся в Тольятти на современное искусство смотреть. Думаете, не примчатся? А куда они еще смогут из Магадана поехать — ехать-то все равно больше некуда. То-то.

Словом, жизнь кипела. Гости столицы поражались новым витринам, рекламе, ресторанам, творческим дерзаниям. Мало одного «Открытого общества», либеральные институции организовывались ежечасно. Взять хотя бы учрежденную Академию Свободного Творчества Московского Авангарда (АСТМА). Но одном дыхании провели собеседования, набрали студентов. Или — если уж кто о других институтах не слышал — Центральный Университет Современного Искусства и Мейнстримного Авангарда (ЦУСИМА). А если вам и это название ничего не говорит, так вы хотя бы обратите внимание на Московский Аналитический Либеральный Институт Нового Авангарда (МАЛИНА). Да-да, это именно там Труффальдино и Шайзенштейн ведут семинары. Мало в какой стране демократические и либеральные центры множились с такой быстротой. Дискуссии, встречи, споры — и без конца. Банки выдавали кредиты на открытие подобных клубов и обществ, западные институты присылали специалистов и приглашали на конференции (то есть давали моральный кредит) — и результаты поражали. Попробуйте поспорьте с фактом, что общество стало свободнее и прогрессивнее.

— Да, согласен, — сказал Леонид Голенищев в беседе с Павлом, — это, если угодно, культурный «план Маршалла». В экономике он сработал блестяще. Рыночная экспансия, провоцирующая дальнейший рост. Я даю тебе в долг, а ты, чтобы мне долг отдать, вынужден не на печи лежать, а много работать. Пусть так. Но беды здесь я не вижу.

И кто бы усмотрел тут беду? Что толку спорить, если весь мир давно живет так — и хорошо ведь живет. Если Павел и продолжал спорить, то скорее всего просто по причине характера, доставшегося от деда. Его спрашивали: как вам Джаспер Джонс? А он отвечал: по-моему, пустой и бессмысленный художник

— Но он же во всех музеях мира!

— Ну и что? Разве он от этого умнее стал?

— Но ведь он гений!

— Неужели гений?

— Безусловно!

— Как Леонардо?

— Для своего времени.

— Тогда скажите, какая мысль — плод сознания Джаспера Джонса — вас поразила?

— Его, между прочим, признали гением знатоки всего мира — и такой признал, и сякой, и даже этакий тоже признал.

— А предпринимателя Тофика Левкоева признали и президент, и премьер-министр. Он что, от этого стал честнее?

— Да как же можно равнять дельцов — с художниками?

— А в чем разница? И то и другое — предпринимательство.

Договориться с оппонентом Павел не мог: решающим всегда оказывалось то, что многие неизвестные Павлу люди признали Джонса (или кого-то другого) значительным. Эта расписка, выданная Джонсу свободным обществом, была убедительнее любых доводов — ведь именно такие расписки выдавало общество и до того, и никогда не ошибалось. А если художественная деятельность и предпринимательство — одно и то же, то что же здесь дурного?

И разве не точь-в-точь такую же расписку выдавал отечественным авторам знаменитый «Список Первачева»? Сам Захар Первачев, переписав в очередной раз список, объяснил это репортерам следующим образом: «Бремя ответственности не позволяет забыть о том, что даешь определенному имени, определенному искусству — путевку в жизнь. Берешь, образно выражаясь, для этого имени кредит у истории». И отец второго авангарда нисколько не ошибался, употребляя именно эти слова: счастливчики, попавшие в «Список Первачева», немедленно становились признанными мастерами, и цены на их произведения росли. Скажем, художник Дутов, намаявшийся с местонахождением в списке, в финальном варианте был наконец прочно прописан и даже вознесся на престижную восьмую строку. Жизнь Дутова совершенно наладилась: жена вернулась под кров, и работы художника стали продаваться. И что уж говорить о тех мастерах, чье наличие в списке было несомненным?

Только обиженные судьбой морщились, когда до них доходили вести о коммерческом успехе художников. Именно такие, ущербные, никому не нужные люди распространяли сплетни об успешных художниках. Чего только не рассказывали о Гузкине и Пинкисевиче! По Москве ползли слухи, нехорошие слухи. А впрочем, что значит «нехорошие»? Такие ли уж нехорошие, разобраться еще надо. Некоторым казалось, напротив того, что история завидная. Люди попроще отмахивались, а люди завистливые пересказывали друг другу, обсуждали подробности. Говорили, что Гузкин живет с некоей княгиней, что у него замок под Парижем, дом в Баварии, обедает, мол, в ресторане «У Липпа» и за каждую бутылку платит по тысяче. Так уж и по тысяче? — ахали уязвленные москвичи. — Небось не по тысяче. — Мне жена Эдика Пинкисевича рассказывала. Они с Эдиком как сели, зал абонировали на двоих — и до утра гуляли. Официанту — сразу пачку денег, чтоб заведение не закрывал, и давай квасить под музыку. — Как странно. Гриша ведь интеллигентный человек. Что за купечество? — Почему-то в наших людях там просыпается купеческое. Культурный алгоритм, — так отвечали сведующие.

«Ты хоть знаешь, как там Гриша? — интересовались у жены Гузкина ее бессердечные подруги. — Что-то ты к нему никак не соберешься. Не зовет?» Они ждали, что Клара примется плакать и клясть свою долю. Клара же Гузкина отвечала так: «Я не знаю, как там Гриша живет, и, скажу откровенно, не интересуюсь знать. Ну с чего бы я полезла в розыски? Кому надо? Было бы, честно говоря, нелепо в моем положении предъявлять претензии. Сижу на всем готовом, горя не знаю. Еда с рынка, домработница. Каждый месяц он переводит деньги. Мне что, не все равно, кого этот сукин кот трахает. Ну побалуется, перестанет. А если тебе, Верочка (Лариса, Мила, Валя), не все равно, так ты за своим смотри. И смотри, главное, чтобы он тебе получку каждый месяц нес». И здесь всякая дискуссия прекращалась. Потому что, как там ни осуждай личную жизнь Гузкиных, а дом у Клары как был богатый, так и остался, сама она и одета, и ухожена, а жены прочих художников томились без мужниных гонораров. Говорили злые языки и такое, что-де не только на Гришины гонорары держит Клара домработницу. Дескать, видели соседи, как выходит из гузкинской квартиры ранним утром немецкий атташе Дитер Фергнюген; но говорили все больше из той же зависти. Как справедливо заметила жена Пинкисевича, «вот от Клары, может быть, Фергнюген утром и выходит, а что ж он от тебя, моя дорогая, не выходит? Это оттого, что ты такая верная у нас или ты просто рожей не вышла?» А Люся Свистоплясова отозвалась о завистницах еще резче: «Кошелки климактерические. Разве ж им кто денег предложит? Да они сами кому хочешь заплатят, чтобы их трахнули, да только охотника не сыскать, национального валютного резерва не хватит».

И верно, с валютным резервом дела обстояли неважно. Продажи, конечно, шли, и беспрерывно шли, продавали буквально все, а бюджет страны как был нищим, так нищим и оставался. Всякий год правительство, начиная строить планы на будущее, должно было свою фантазию придержать — денег не было. Иные граждане, узнавая про этот печальный факт, приходили в отчаяние. Им казалось, что страну обворовывают. Ведь были же деньги! — восклицали они. Вот ведь продали автокомбинат (или кондитерскую фабрику, или авиакомпанию, или судостроительный завод), а деньги-то, деньги-то где? Почему же на эти деньги не построили чего-то еще, что приносит другие деньги? Так рассуждали люди, воспитанные на «Капитале» Маркса. Ну, скажем, автокомбинат убыточен: выпускает плохие автомобили; имеет смысл его продать; на вырученные деньги — или сделать комбинат прибыльным (т. е. изменить структуру производства), или построить нечто иное, например кондитерскую фабрику. И получится тогда, что деньги работают, то есть производят необходимый товар и кормят рабочих. А сейчас? Что же делается, граждане? Видите, ездят, гады, на лимузинах, жрут в три горла, галстуки бриллиантовыми булавками закалывают, а фабрики стоят, и денежных резервов нет! Люди марксистской закалки очень остро реагировали на подобные казусы. Вывозят деньги из страны всякие Тофики и Дупели, говорили такие люди, волнуясь. И волнение их росло, когда они узнавали, что государственный долг все прибавляется, а бюджет все скудеет.