Тьма над Лиосаном - Челси Ярбро

— Возможно, не повредит, — сказал Теобальд, — но вы, — он презрительно фыркнул, — замараете свое платье.

Сент-Герман улыбнулся.

— Кузнецу сажа только к лицу. Как мельнику — мука на штанах, а рыбаку — рыбные чешуйки на робе.

— Ладно, — Теобальд пошел к выходу и уже от самой двери заявил: — Но как только вас выкупят, это место станет моим. А о вас все забудут.

Сент-Герман, наблюдая, как он удаляется, вспомнил нестерпимую скорбь, которую довелось испытать ему самому, когда умертвили отца. Даже теперь, по прошествии трех тысяч лет, в нем ворохнулись отголоски той боли, смешанной с ликованием, какое в глубинах его существа вызвал треск позвонков поверженного убийцы. Отец был отмщен, но подобное ликование омывало мстителя еще много столетий, когда он в голодном безумстве терзал чью-либо плоть и вонзал в нее зубы. Ощутив острый приступ стыда, Сент-Герман посмотрел на свои дрожащие руки. «Успокойся», — велел он себе и, сжав губы, пошел к холодному горну.

Сияние масляных светильников и отблески пламени, разведенного в горне, придавали кузнице фантастический вид. Ночь наступила давно, но Сент-Герман продолжал работать, пользуясь молотом и щипцами Радальфа. Спасаясь от нестерпимой жары, он снял с себя и камзол, и блузу, оставшись в черной нательной рубахе, глубокий вырез которой практически не скрывал ужасные шрамы, сбегавшие вниз — от грудины к паху — по его неестественно впалому животу. Короткие кудри добровольного кузнеца подрагивали и искрились, а на щеке красовалось большое пятно.

Ранегунда, стоя в дверях, долгое время наблюдала за ним и наконец произнесла:

— А вы хорошо сложены!

— Да, — откликнулся Сент-Герман, продолжая формовать молотом очередную подкову.

— И у вас весьма широкие плечи, — сообщила она с таким видом, словно открывала ему какую-то тайну.

— Да, — опять согласился он, вглядываясь в раскаленный металл.

— И вы не потеете.

— Нет, не потею. — Сент-Герман погрузил раскаленную подкову в ведро, а потом бросил ее на наковальню. — И не способен плакать к тому же.

Она сморгнула при этих словах.

— И на вас приятно смотреть.

— Как и на вас, — сказал он, откладывая щипцы.

— Хотелось бы верить.

Он улыбнулся и сделал к ней шаг.

— В этом мире много красивого, но человеческая красота всего ценнее.

— Почему? — Ранегунда припала к его разгоряченному телу, и боль в ноге ее моментально прошла.

— Потому что в ней средоточие всего сущего, — сказал, убирая со лба ее прядки волос, Сент-Герман. — Мы нуждаемся в ней, как иссохшая земля в освежающем ливне. Любуясь ею, мы расцветаем — и никнем, когда отвращаемся от нее.

Она положила голову ему на плечо.

— Это присуще лишь вашим сородичам?

— Нет, всем людям, — ответил он ласково. — Всем, кто умеет ее различать.

Они, не сговариваясь, поцеловались.

— Вот тоже приятное ощущение, — шепнула Ранегунда.

— Прекрасное, — подтвердил Сент-Герман и поцеловал ее снова, на этот раз с большей чувственностью, разжигая в ней пыл.

— Прекрасное, но греховное.

Она чуть отпрянула и испытующе глянула на него.

Сент-Герман удрученно вздохнул.

— Ох, Ранегунда, пора бы вам выбросить из головы этот бред. Греховно лгать ради корысти или бросать в лесу нежеланных детей. Греховно отбирать пищу у голодающих, а также у раненых, сирых, больных. Но в настоящей любви нет греха, как нет его и в весеннем цветении.

Ранегунда сдвинула брови.

— Брат Эрхбог бы с вами не согласился. Как и мой брат, Гизельберт. Я женщина, а женщины изначально греховны. Так повелось от Евы, о том знают все.

— А я утверждаю, что ты безгреховна, — сказал он, распахивая ее блузу и осторожными прикосновениями лаская упругую, вмиг задрожавшую грудь. — И тот, кто осмелится это оспаривать, не заслуживает спасения, будь то брат Эрхбог, сам папа или король Оттон. Ты исполнена благодати и уже одним тем неподвластна людскому суду.

Ранегунда опустила глаза.

— Повторите мне то, что сказали.

— Ты восхитительна, ты прекрасна, — с готовностью откликнулся Сент-Герман, — в тебе живет высшая благодать.

Он закрыл ей рот поцелуем.

Ранегунда пошатнулась, и вовсе не потому, что ее подвело больное колено.

— Почему я без отвращения слушаю это?

— Потому что такова твоя суть.

— Моя суть?

— Вот именно, Ранегунда, — прошептал он и легко подхватил ее на руки. — Дай ей свободу — и ты познаешь себя.

— Но честь семьи, — возразила она. — Как же быть с нею? Я ведь не замужем и обязана…

— В первую очередь ты обязана быть честной с собой, — сказал Сент-Герман, без малейшего напряжения опускаясь вместе с ней на колени. — Я, наверное, кажусь тебе богохульником, но это не так. — Он прижал ее к себе еще крепче. — Я лишь отдаю тебе должное, восхищаясь тобой. Ты надежна, верна, ты подобна мечу очень древней и очень искусной работы. Главные твои свойства — благородство и прямота. Твои поступки ничем и никак не позорят семью. — Его твердые губы приоткрыли ей рот, а язык проник много глубже. Не прерывая поцелуя, он опустил ее на пол и сам прилег возле, не размыкая объятия, которое делалось все более крепким.

— Вот что греховно, — прошептала она, задыхаясь. — Мы поступаем дурно. Христос Непорочный…

— Христос Непорочный тут ни при чем, — заверил ее Сент-Герман. — Его удручало в миру очень многое, но вовсе не то, что происходит сейчас между нами. Это принадлежит только нам. Нам двоим. Поверь, Он не станет сердиться.

— Однако…

Ранегунда приподнялась на локте, ошеломленная дерзостью столь непонятного и столь близкого ей теперь человека. Откуда он знает, как поведет себя Христос Непорочный? И как он смеет вообще говорить о Нем в таком тоне?

— Мой брат отказался от плотских утех во славу Спасителя, — заявила она. — А это значит, что Христос Непорочный осуждает подобные вещи. — Собственная сообразительность так понравилась ей, что она мысленно за нее себя похвалила. — О том говорят и брат Эрхбог, и монахи Святого Креста. Что же, они все неправы? Или неверно учение, которому они следуют, а?

— Вот именно, — резко откликнулся Сент-Герман, уже не на шутку задетый. — Учитель умер, ушел, а Его последователи столь многое добавили к Его словам от себя, что смысл их весьма исказился. Он говорил нам то-то и то-то, вещают они, но втолковывают всем только то, что считают правильным по своему разумению.

Худшее было сказано, но Ранегунда почему-то не ощутила в себе какой-либо неприязни и лишь теснее прижалась к его горячему телу.