Рихард Штраус. Последний романтик - Джордж Марек

Как и во время Первой мировой войны, Штрауса не особенно беспокоили беды, постигшие его страну. Как и в его переписке в Гофмансталем, война почти не упоминается в его переписке с Клеменсом Крауссом. Когда стало невозможно купить мясо, когда были объявлены ограничения на поездки по стране, когда Паулине не хватало мыла, чтобы поддерживать чистоту в доме, когда его шофера и садовника забрали в армию, когда возникли сложности в переписке с Крауссом (с которым он работал над «Каприччо»), тогда Штраус жаловался. Он называл себя «хроническим жалобщиком».

Он так мало осознавал опасность положения, в котором к концу войны оказалась его страна, что после неудачной постановки «Арабеллы» в Италии высказался в письме к Крауссу, что «всех итальянских директоров оперных театров, композиторов и оформителей сцены» надо специальным поездом привезти в Зальцбург, чтобы они посмотрели, как блестяще поставил эту оперу Краусс (в 1942 году!).

Сохранился любопытный документ, датированный 14 января 1944 года и подписанный Мартином Борманом. Его послали всем ответственным лицам национал-социалистической партии (одну копию, естественно, направили Гитлеру). В нем говорится:

«Относительно доктора Рихарда Штрауса.

Секретно.

Композитор доктор Рихард Штраус и его жена живут в Гармише в вилле из 19 комнат. Кроме того, там есть домик для сторожа — две комнаты с кухней и уборной. Доктор Штраус упорно игнорирует все требования о предоставлении приюта беженцам и тем, кто пострадал при бомбежках. Когда мы ему сказали, что все должны чем-то жертвовать и что солдат на фронте каждый день рискует жизнью, он ответил, что это его не касается: он не посылал солдат на войну. Он даже ответил категорическим отказом на просьбу крейсляйтера предоставить сторожку в распоряжение двух инженеров, работающих на военном заводе. Все это является предметом активного обсуждения в Гармише, и жители деревни выражают естественное недовольство позицией доктора Штрауса. Фюрер, которому сообщили о происходящем, немедленно приказал забрать сторожку у доктора Рихарда Штрауса и разместить там беженцев. Вдобавок Фюрер распорядился, чтобы ответственные лица в партии, которые до этого имели личные отношения с доктором Штраусом, прекратили с ним всякое общение».

Пожалуй, самой примечательной чертой этого документа является то, что, уже терпя поражение в войне, Гитлер уделил время этому пустяковому вопросу и издал соответствующую директиву.

Через шесть месяцев после того, как появился этот документ, Штраусу исполнилось восемьдесят лет. Нацисты были в сомнении: какие почести уместно оказать ему по этому случаю? Они предпочли бы оказать почести Пфитцнеру, которому в том же году исполнялось семьдесят пять лет. К сожалению, ходили слухи, что Гитлер недолюбливает Пфитцнера, который напоминает ему «всем своим поведением раввина-талмудиста». Доктор Шмидт-Рёмер (еще один нацистский деятель культуры с докторской степенью) считал, что со временем личные качества Пфитцнера будут забыты, что его талант наживать врагов потеряет свое значение и его признают «одной из крупнейших фигур нашего времени».[300] Однако что же делать сейчас? Штраус-то уже знаменит.

Юбилей Пфитцнера остался практически незамеченным, а юбилей Штрауса отмечался весьма широко, хотя в основном в Вене. Он сам появился там за дирижерским пультом на концерте, где исполнялись «Тиль» и «Домашняя симфония». Карл Бём поставил по этому случаю «Ариадну» (запись этого спектакля, сделанную по радио, издало Немецкое граммофонное общество). Позднее в том же году (10 сентября) Штраус отпраздновал свою золотую свадьбу. Вскоре после этого все театры в Германии и Австрии были закрыты. Тотальная война достигла своего заключительного пароксизма.

В начале 1945 года бомбардировки разрушили оперные театры в Берлине, Дрездене и Вене. Вот тогда Штраус действительно скорбел и даже плакал. Вот тогда трагедия коснулась его самого. Он написал в Цюрих критику Вилли Шуху: «Может быть, в своем горе и отчаянии мы стали слишком болтливы. Но пожар, уничтоживший Мюнхенский королевский театр, где были впервые поставлены «Тристан» и «Мейстерзингеры», где я впервые, семьдесят три года тому назад, слышал «Вольного стрелка», где мой отец в течение сорока девяти лет был первой валторной… это — величайшая катастрофа в моей жизни; в моем возрасте уже не может быть утешения и не остается надежды».[301] Штраус даже написал вчерне пьесу «Скорбь по Мюнхену», которую он не закончил и темы из которой позднее использовал в своих «Метаморфозах».

Но даже тогда — как и во время Первой мировой войны — мы будем напрасно искать в его письмах чувство вины, признание ответственности за происшедшее, сожаление по поводу того, что, хотя он и не содействовал позору Германии, он его терпел. Он написал своему внуку Кристиану: «Твой день рождения совпадает с горестным событием: разрушением прекрасного величественного города. Сто шестьдесят пять лет тому назад землетрясение в Лиссабоне казалось людям поворотным пунктом истории. Причем был полностью забыт факт величайшего значения — первое исполнение «Ифигении в Авлиде» Глюка, вершины процесса музыкального развития, который длился три тысячи лет, принес нам с небес мелодии Моцарта и открыл секреты человеческого духа в большей степени, чем это удалось мыслителям за тысячи лет… Когда ты будешь вспоминать этот свой день рождения, ты должен с отвращением думать о варварах, чьи страшные деяния превращают нашу прекрасную Германию в руины. Может быть, ты сейчас так же плохо поймешь смысл моих слов, как и твой брат. Но если ты перечтешь эти строки через тридцать лет, подумай о своем деде, который почти семьдесят лет служил делу немецкой культуры и славе своего отечества…»[302]

«Варвары… страшные деяния… прекрасная Германия» — это его собственные слова.

Короче говоря, отношение Штрауса к национал-социализму и его отношения с национал-социалистами были столь же противоречивы, сколь и характер Штрауса в целом. Он все время колебался между «за» и «против», руководствуясь тем, что лучше для него самого, а не для мира, не для его страны и даже не для музыки.

После войны Штраус подвергся денацификации и был причислен к классу «главных виновников» — за то, что занимал при нацистах официальный пост. Несколько человек выступили в его защиту. Одним из них был Ц.Б. Ливерт, искусствовед, которого гитлеровцы отправили в Бухенвальд, но потом выпустили. Он часто бывал в доме Штрауса. Вторым был швейцарский консул в Мюнхене, который свидетельствовал, что Штраус неизменно отзывался о гитлеризме с горечью и презрением. Штрауса поддержали еще несколько иностранных дипломатов. Мюнхенский трибунал мудро решил не быть более ярым католиком, чем папа, и со Штрауса сняли обвинение в сотрудничестве с нацистами.

Штрауса-композитора легко оправдать — в конце концов, он был великим художником. Не так легко простить Штрауса-человека, который пресмыкался перед гитлеровцами и, полный безразличия к страданиям других, пускался на любые уловки, чтобы защитить свои творческие интересы.

Даже до того, как он был реабилитирован, ему разрешили выезд за границу. Он отправился на лечение в Баден недалеко от Цюриха (где он бывал раньше). К этому времени у него испортился слух, и, как все глухие люди, он говорил громким голосом. Посетители ресторана, где он обедал, услышали его слова: «Конечно, нацисты были преступниками — я всегда это знал. Представьте себе — они закрыли театры и сделали невозможной постановку моих опер». Таково было политическое мировоззрение Рихарда Штрауса.

Глава 18

Оперы на либретто Цвейга и Грегора

У Стефана Цвейга было два главных интереса в жизни — литературные занятия и коллекционирование автографов. Его коллекция рукописей была одной из лучших частных коллекций в Европе — пока не началась война и ее не разворовали. Эти сокровища отражали его широкий интерес к прошлому, к человеческому разуму, к «архитекторам мира». Он написал много биографий о самых различных людях. Среди них были Мария Стюарт, Мэри Бейкер Едди, Стендаль, Толстой, Диккенс, Достоевский, Фуше, Магеллан и Мария-Антуанетта. Он любил цитировать Попа: «Человечество должно изучать человека».

Цвейг был писателем меньшего калибра, чем Гофмансталь, поскольку не имел дара мистического провидения. Но с другой стороны, он был лучшим рассказчиком. Его рассказы «Амок», «Двадцать четыре часа из жизни женщины», «Невидимая коллекция», «Письмо неизвестной женщины» имели захватывающий сюжет и пользовались огромной популярностью во всем мире. Когда нацисты вынудили Цвейга покинуть его любимый Зальцбург, он поехал сначала в Лондон, потом в Соединенные Штаты и, наконец, в Бразилию. Но он везде чувствовал себя чужим и в 1942 году покончил с собой, оставив друзьям письмо, в котором высказывал надежду, что они сумеют дождаться лучших времен. Он же больше терпеть не в силах.