Шолохов - Андрей Воронцов

— Темная лошадка… — задумчиво сказал Генрих Григорьевич. — Не наводят ли вас обстоятельства биографии Шолохова на мысль, что его связь с этим… Ермаковым — не случайна?

— Согласен с вами, Генрих Григорьевич, подозрительное письмо. Но думаю, что и на этот вопрос лучше меня могли бы ответить ростовские товарищи.

— Они мне прислали только это письмо, как будто я какой-то Шерлок Холмс! — гневно сказал Ягода. — Чем они там занимаются, непонятно! Ни разъяснения по этому поводу, ничего! В Москве, мол, большие головы, разберутся! Узнаю Ростов-папу! Этого Ермакова они задерживают уже второй раз — в первый раз, представьте себе, отпустили! Да и теперь не могут справиться, прислали дело на Коллегию! Вы понимаете, насколько опасно, что он распространяет информацию о Вешенском восстании?

— В общих чертах, — кивнул Агранов. — Откровенно говоря, я мало знаю об этом восстании.

— Это был Кронштадт, растянувшийся на три с лишним месяца. Только случилось это за два года до настоящего Кронштадта. С теми же, знаете, лозунгами: «Долой продразверстку!», «Советы без коммунистов» и тэ дэ, причем с антисемитской подкладкой. Спасибо белым, что не догадались они, по всегдашней своей политической инфантильности, пустить эту повстанческую армию с ее демагогическими лозунгами по нашим тылам вместо корпуса Мамонтова! Представляете, что могло бы быть?

— А велика ли была армия?

— Да пять или шесть дивизий!

— Ого!

— Посему меня эти «мелочи» о Верхнедонском восстании, — Ягода постучал желтым пальцем по письму, — очень беспокоят. Ермакова мы отправим на кладбище — постановление Президиума ВЦИК выйдет со дня на день. А вот Шолохова этого возьмите-ка на заметку. Неизвестно, что порассказал ему Ермаков и какие цели преследует сам Шолохов. Выясните это.

Агранов поднялся с кресла, вытянулся.

— Слушаюсь, Генрих Григорьевич.

IX

Михаила не покидала мысль, что он стал главным виновником ареста Ермакова. «Вытолкнул я его на свет, «рассекретил»!» — с горечью думал он. Первое время он ждал, что и за ним придут — разве упустит Резник возможность законопатить не одного, а сразу двух? Но никто не приходил, хотя не раз Михаил замечал, что возле солдатовского куреня отираются какие-то незнакомые люди, по виду не местные.

Прошла неделя, другая, третья. Михаила не вызывали в ГПУ даже в качестве свидетеля. Его стали одолевать угрызения совести: он ничем не помогал Харлампию и даже не знал, как это сделать. Он отлично понимал, что ехать к Резнику в Миллерово бесполезно. Надо было искать защиты для Харлампия выше, но без влиятельных знакомых это дело почти безнадежное. А какие у него влиятельные знакомые? Авербах, Ермилов? Не будут они ввязываться в столь щекотливое дело… Он вспомнил о Серафимовиче. Этот мог бы помочь, если только уже не охладел к нему. На письмо, которое Михаил направил ему вместе с «Лазоревой степью» еще в начале декабря с просьбой написать его мнение о новых рассказах — «Чужая кровь», «Семейный человек», «Лазоревая степь», Александр Серафимович так и не ответил. Но ведь в данном случае речь идет не о самом Михаиле, а о другом человеке. Серафимович казак, должен помочь. Но для этого надо было ехать в Москву, встретиться с ним лично. Это совпадало с планами самого Михаила: первая книга «Тихого Дона», как сани по наезженному шляху, шла к концу, и он хотел почитать ее друзьям у Васи, узнать впечатление. Грешным делом, он думал: хорошо, что юного Григория Мелехова писал он не с Харлампия, а то работа бы заглохла в переживаниях о его судьбе. А так — и после рокового январского дня он работал как заведенный, подсознательно понимая, хотя специально об этом не думал, что взялся за главное дело в своей жизни. Неизвестно, мог бы он помочь Харлампию — да и не от него это в целом зависело, — а вот написать «Тихий Дон» мог только он.

В Москву Михаил отправился весной. По приезде сразу позвонил Серафимовичу, договорился о встрече. Тот встретил его радушно, извинился, что по занятости не смог ответить на письма.

— Ну, чем порадуешь, орел?

— У меня две новости, Александр Серафимович, хорошая и плохая. Хорошая — это то, что взялся, с вашего благословения, за большой роман и уже написал вчерне первую книгу.

— Недурно! Вот что значит писать на родине — сама мать-сыра земля, как в сказке, добру молодцу помогает! Кому же думаешь отдать печатать? Мог бы уважить меня как крестного и дать мне в «Октябрь».

— Это было бы большой честью для меня, Александр Серафимович! От души благодарю за предложение. Но я решил познакомить вас с моим «Тихим Доном», когда напишу вторую книгу — а у меня уже созрел ее замысел. К осени предполагаю закончить. По моим прикидкам, две книги аккурат составят половину романа. Я считаю, что мне, как начинающему, следует печатать роман с ненаписанным продолжением лишь в том случае, если первая половина удалась.

— Молодец, что не торопишься! Роман — это дело серьезное, должен отлежаться. Я, к примеру, за всю жизнь написал только один — «Город в степи». Ну а какая же плохая новость?

Михаил не знал, с чего начать, мял в руках кубанку. В советской жизни одно только слово «ГПУ» могло раз навсегда положить конец отношениям между людьми. Серафимович внимательно смотрел на него. Наконец Михаил решился.

— Александр Серафимович! На Дону арестован Харлампий Ермаков, полный георгиевский кавалер, который командовал полком у Буденного, а потом руководил кавалерийской школой в Майкопе. Но в 19-м году он участвовал в Вешенском восстании… Времена были крутые… Как лошадь, когда ее взнуздают первый раз, рвется вперед и норовит все порвать, так и народ на Верхнем Дону тогда взбунтовался — слишком непривычным показались мероприятия соввласти… Ермаков пришел с германской офицером, его избрали в комсостав. Командовал дивизией… Но очень многие люди, сочувствовавшие большевикам, могут засвидетельствовать, что остались живы только благодаря Ермакову. Озлобление среди казаков было тогда так сильно, что десятки рук тянулись растерзать пленных красноармейцев и ревкомовцев, но Ермаков всякий раз говорил, что сам расстреляет, как собаку, того, кто позволит себе без суда расправиться с пленными. Когда белые оставили Дон, Ермаков не убежал ни в Крым, ни в Грузию, а, наоборот, привел в Красную армию эскадрон казаков. После демобилизации он уже сидел под следствием целых полтора года, и его все-таки освободили. И вот — новый арест…

— Этот Ермаков — твой родственник или тебя кто-то попросил ходатайствовать за него? — спросил Серафимович.

— Ни то ни другое. Знаю его с детства… Беседы с ним дали мне много материала для будущих частей романа. Это очень справедливый, честный, хотя и не всегда сдержанный человек… Он не смог сразу принять советскую власть, но ведь он не один был такой. Александр Серафимович! Мне в Москве, кроме вас, не к кому обратиться. У вас, вероятно, много хороших знакомых среди ответственных работников ГПУ или ЦК. Не могли бы замолвить слово за Ермакова?