Пестель - Владимир Муравьев

Увлеченные яркой речью Пестеля, кавалергарды с готовностью согласились и с диктатурой временного правления и с разделением земли. Наконец, когда Пестель намекнул о путях революционного переворота, осторожно дав понять, что «святейших особ августейшего дома не будет», они и с этим согласились.

После заседания был ужин. Один за другим поднимались тосты за успех общего дела, за здоровье Пестеля и всех членов общества.

Второе и последнее собрание петербургской ячейки Южного общества совместно с Пестелем состоялось на квартире Вадковского. Здесь Пестель возвел Вадковского и Свистунова в степень «бояр» и поручил им возглавить всю группу. Матвей Муравьев-Апостол должен был поддерживать связь с ними и с Тульчиным, ему же Пестель оставил краткое изложение своей конституции специально для петербургской ячейки.

Пестель не переоценивал силы молодых кавалергардов. Он понимал, что их готовность следовать за ним в известной степени результат увлечения. Неопытным энтузиастам необходимо было твердое руководство или самого Пестеля, или подобного ему человека. Только тогда они могли идти правильным путем. Матвей Муравьев-Апостол, по мысли Пестеля, должен был быть таким руководителем, но, как оказалось впоследствии, для этой роли он совершенно не подходил.

Один раз только Матвей Муравьев активно проявил себя. Весной 1824 года, еще до отъезда Пестеля из Петербурга, с юга пришло известие об аресте Сергея Муравьева. Матвей был в отчаянии. Чтобы отомстить за любимого брата, он решил немедленно организовать покушение на царя. Пестель одобрил его план, полагая, что арест Сергея Муравьева означает разгром Южного общества и терять времени нельзя. Поддержали Матвея Муравьева Свистунов и Вадковский. Особенно близко принял к сердцу идею покушения на царя увлекающийся Вадковский. Он предложил устроить покушение во время бала в Белом зале Зимнего дворца и, перебив Романовых, тут же на глазах потрясенных придворных провозгласить республику. Слух об аресте Сергея Муравьева оказался ложным, замысел Матвея Муравьева и Вадковского расстроился, но сама идея покушения на царя захватила Вадковского. Он вызвался произвести покушение на Елагином острове, причем собирался убить царя во время прогулки из духового ружья.

Этот план обсуждался уже после отъезда Пестеля и претворен в жизнь не был: Матвей Муравьев его не поддержал.

Руководители ячейки Южного общества Вадковский и Свистунов не ограничивались одними планами цареубийства, они деятельно вербовали новых членов. Были приняты в общество несколько кавалергардских офицеров и среди них один из старших офицеров полка, полковник Кологривов. Вербовали сторонников и не только среди кавалергардов. В числе членов ячейки были приняты конногвардейцы Плещеев и князь Суворов — внук знаменитого полководца, поручик Финляндского полка Добринский и поручик Измайловского полка Гангеблов.

Организацией ячейки Южного общества и закончилась деятельность Пестеля в Петербурге. В апреле 1824 года он выехал из столицы. Оставшееся время отпуска он намеревался провести у родных в Васильеве.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ПЛАНЫ И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ

Меня называют Сиэсом, а я стремлюсь только быть таким же бескорыстным, как Вашингтон.

орога только что установилась: местами подсохла, местами — по лесу — еще звенела, скованная ночными заморозками. Но весна уже торжествовала. Черные поля сверкали светлой озимью и клочками последнего померкшего снега. Воздух пах талой водой.

Пестель снял фуражку, распахнул свой старый длиннополый армейский сюртук с почерневшими эполетами и полной грудью вдыхал опьяняющую весеннюю свежесть.

— Гони, гони! — торопил он сидевшего на облучке крепостного слугу Ивана, камердинера и кучера одновременно.

— И то, Павел Иванович, гоню! — весело отвечал Иван. — Чай, в родной дом едем!

В родной дом… Впереди, на горизонте, показались курганы. За ними — Васильево. Нахлынули воспоминания, и прежде всего вспомнилось уже полузабытое детское чувство: дом — это спасение от всех горестей; дома пожалеют, обласкают, защитят…

Иван Борисович Пестель только в 1819 году получил окончательную отставку и с тех пор поселился в деревне. Он, Елизавета Ивановна и их четырнадцатилетняя дочь Софи жили в Васильеве круглый год.

Дела Ивана Борисовича были плохи.

После выхода в отставку, чтобы расплатиться с долгами, ему приходилось жестоко экономить во всем, начиная с одежды и кончая свечами.

Жизнь в Васильеве была скупая и невеселая. Много огорчений доставляли Ивану Борисовичу застрявшие в продвижении по службе младшие сыновья, которые, вырвавшись из-под отцовской опеки, часто просто забывали про стариков.

В однообразном скучном Васильевском уединении один Павел радовал отца и мать подарками, нежными письмами; он брал на себя заботы по устройству братьев.

Каждый приезд Павла в Васильево был праздником для стариков. Павел — один свет в окошке, ему отдавалась вся любовь, которой так не дорожили его братья, и эта любовь порой тяжелым грузом ложилась на плечи Павла. Но, заботясь только о том, чтобы не огорчать родных, он молчал.

Пестель с головой окунулся в нехитрые деревенские дела и подробности быта, словно не было позади Петербурга, словно впереди не ожидала его трудная борьба.

Ожил, пробудился запущенный господский дом: что-то начали чинить, что-то переделывать. Павел заходил на конюшню и в сад, ездил на поля и с жаром обсуждал вопрос о перестановке шкафа или стола.

Иногда Павел уходил к пруду, садился на берегу против зеленого островка и бездумно следил за тем, как по отмели в пронизанной солнцем воде снуют серебристые стаи мальков, деловито проплывают матовые жуки, а над ними по поверхности воды бегают водяные пауки.

А вечерами в уютной, милой с детства гостиной, когда за окнами стоит белесая ночная полутьма, опускались шторы, и при свечах начинался неторопливый разговор.

Иван Борисович рано уходил спать, и Павел, оставшись с матерью и сестрой, любил, мечтая, развивать грандиозные и фантастические планы всеобщего благоденствия. Порой он читал вслух, а то садился за рояль и играл меланхолические этюды и фантазии…

Павел не скрывал от матери своих чувств и не боялся показаться сентиментальным.

— Я так соскучился по дому, по вас и сейчас отдыхаю всей душой, — сказал он однажды.

Елизавета Ивановна положила свою руку на руку сына и, тихо пожимая ее, произнесла со значительной улыбкой: