Китайское чудо. Критический взгляд на восходящую державу - Дженнифер Рудольф

в Культурной революции, но неохотно говорили о ней, так как боялись, что их дети или внуки, растущие в совершенно другом окружении и говорящие на другом языке, как с лингвистической, так и с культурной точки зрения, не поймут их. Работая над проектами, подразумевавшими опрос членов семьи, эти студенты чувствовали, что курс о Культурной революции помогает им лучше узнать собственную семейную историю и упрочить связь с родителями, бабушками и дедушками. Для их однокурсников не из Китая это был вдохновляющий опыт, поскольку они наблюдали, как воспоминания о Культурной революции продолжали существовать в жизни реальных людей — это нельзя просто вычитать из книг и статей. Эти личные воспоминания, собранные вместе, образуют мозаику памяти, выводящую на свет все больше деталей масштабного исторического события.

Это было десятилетие, которое людям всех возрастов невозможно забыть, по различным причинам. Начав с личного воспоминания о китайских стихах в классическом стиле на клочках бумаги, я хочу закончить статью четверостишием на английском языке, которое написал поэт из Айовы Пол Энгл, муж знаменитой китайско-американской писательницы Не Хуалин, основавший вместе с ней Международную программу писательства в Айова-Сити. По словам Не, это и многие другие стихотворения были «созданы в обрывках свободного времени» во время путешествия Энгла по материковому Китаю в 1980 году.

Моя рука подобрала камень,

Я услышал голос внутри,

Кричавший: «Оставьте меня в покое,

Я пришел сюда спрятаться».

Стихотворение называется «Культурная революция». Оно напоминает о непостижимой и вездесущей природе «прошлого». Мы должны научиться наклоняться и прислушиваться в нужном месте — к явлениям и предметам, которые как будто бы вовсе не содержат внутренней жизни — и понять, что существует множество путей, подходов и методов, чтобы проникнуть внутрь.

35. Какое будущее у китайского прошлого?

Стивен Оуэн

Некоторые слова требуют размышления. Мы используем их слишком легко. Мы предполагаем, что знаем, что такое прошлое, но в действительности сама концепция «прошлого» содержит некоторые глубокие расхождения, которые и сами принадлежат истории. Есть большая разница между прошлым как чем-то, что продолжается за нашей спиной, и прошлым как всем, что случилось до определенной даты или периода, после которого мы вступаем в некую более старую версию «настоящего», которое само приобретает историю, пусть прошлое и неподвластно изменениям. Столь радикальное закрытие части прошлого было частью модернистского проекта — сегодня закрытие прошлого оформлено официально и даже получило собственное наименование «досовременность».

Идут масштабные дискуссии, когда точно началась современность, — ее предполагаемое начало разнится от немецких мыслителей конца XVIII века до Промышленной революции XIX века и до 1920-х годов. С необыкновенным сочетанием убежденности и иронии Вирджиния Вульф написала знаменитое «В декабре 1910 года или около того времени человеческая природа изменилась» («Мистер Беннет и миссис Браун», 1924). Суть вопроса — спорное утверждение, что после определенной точки все стало иначе.

Китай унаследовал идею современности как разрыва в истории и официально оформил ее с характерной точностью, допустив длинный переходный период. «Недавнее прошлое» начинается Опиумной войной, а современность (определенная с еще большей точностью, чем предлагала Вирджиния Вульф) — 4 мая 1919 года[23]. Означенный разрыв в истории создал антиисторический конструкт «традиционного Китая» и странное убеждение, что до Опиумной войны Китай был все время совершенно одинаковым. Это простое и банальное упражнение, чтобы показать глубокие различия между Китаем в XVIII веке и в современности. Но не менее легко продемонстрировать, что в самой своей основе китайское общество XVIII века было намного ближе к современному китайскому обществу, чем к обществу Китая в IV веке н. э. Первое заявление не подлежит сомнению, второе вызывает изумление и скептицизм.

Китайское слово, которое чаще всего используется для обозначения закрытого культурного прошлого в том виде, в котором оно дожило до настоящего, — «ичань», «наследие». Это старое слово «наследование», расширенное до включения в список получателей не только наследников семьи, но и все ханьское население Китая. Любое наследие подразумевает исключение из числа претендентов, и в расширенном смысле слова «ичань» наследства лишены не-ханьские народы. Это особенно интересно в отношении других этносов Восточной Азии, чья элита когда-то полагала, что приобретенная культура принадлежит и им тоже — даже в большей степени им, чем простолюдинам-ханьцам. Современное перераспределение культурного богатства, очевидно, было частью проекта по формированию национальной идентичности при посредничестве новой школьной системы Республики и позднее — КНР. То, что ранее было достоянием, отличавшим одну маленькую группу внутри населения от прочего ханьского народа, было распределено между всем населением без оглядки на класс, пол или регион. Сейчас не подлежит сомнению, что любой китаец-ханец, знающий десяток стихотворений эпохи Тан, понимает их лучше, чем мог бы понять любой иностранный ученый, — именно потому, что они являются наследственным достоянием китайцев-ханьцев. Глубокие различия, проистекающие из более чем тысячи лет фонологических, семантических и культурных изменений, нематериальны, а стихи — устное наследие, несущее в себе идентичность.

Наследие подразумевает смерть и закрытие — второй вариант представления о прошлом, упомянутый выше. Это действительно наследство, а не капитал, и оно может только сохраняться в неизменном виде. Оно воспринимается как что-то уже известное и не подлежащее серьезному перетолкованию — если только что-то не выкопано из земли (или не приобретено на черном рынке в надежде, что это выкопано из земли). При таком режиме «наследства» наука во многом становится переигрыванием знакомых нот или более тонким исследованием какого-нибудь темного угла в культурном архиве. Задачей науки становится обеспечить наследству, обогащенному деталями, место в истории народа, а не задавать о нем вопросы.

Если западная апокалиптическая современность («В декабре 1910 года или около того времени человеческая природа изменилась») была одним из факторов нового/новейшего строительства китайской «досовременности», второй фактор пришел из самого досовременного Китая, а конкретнее — из его последней династии Цин. Этот фактор — допущение, что давнее прошлое было в основном таким же, как недавнее. Любое утверждение, что фундаментальные перемены случались на всем протяжении китайской истории, неизменно влечет за собой ответ, что все, что считали изменившимся, уже существовало раньше.

Переменчивая среда, внутри которой жила маленькая часть китайского населения, стала четко определенным продуктом, «традиционной китайской культурой», упакованной в различную тару для домашнего потребления и для экспортного рынка через щедро поддерживаемые государством «Конфуцианские институты».

В Китае есть очень умные выпускники институтов и более молодые исследователи, вдохновленные притоком новых идей. Они образуют учебные группы. Но при преподавании от них требуют преподавать стандартные книжные истории, которые все говорят об одном и том же и в которые они уже утратили веру. На публичных площадках они