Листья коки - Богуслав Суйковский

— От белых? — Синчи был поражен. — Великий господин, ведь… ведь сын Солнца Тупак-Уальпа сделал то же самое и…

— И не выдержал. К предкам отойти легко. Останутся песни араваков и слава. Но я хочу спасти Тауантинсуйю. Знай, я не отправлюсь в край теней и покоя, пока не одержу победу над белыми. Они занимают Куско? Прекрасно. Но оттуда им уже не выйти. Они попадут туда, словно крот в нору, в которой притаилась змея. Но чтобы стать этой змеей, я должен отправиться вместе с ними и вовремя быть на месте. Пусть они перестанут остерегаться инки Манко. Пусть думают, что уже нет никого, кто готов сразиться за Тауантинсуйю. Ты оповестишь весь народ, что инка Манко, сын сапа-инки Уайны, возложил на себя повязку и перья, дабы в Тауантинсуйю снова воцарились мир и порядок.

— Войска Атауальпы, которые сражаются в уну Ика… — вмешался Кахид.

— Подчинятся приказу белых, — невозмутимо прервал его Манко. — А белые велят им служить мне, если я покорюсь им. Белые победили Атауальпу коварством, теперь мы обернем коварство против них. Синчи! Ты часки-камайок, разошли приказ и кипу!

Низко склонившись, Синчи, удивленный, мгновенно выпрямился.

— Кипу, великий господин? Кипу уже никто не прочтет. Сапа-инка Тупак-Уальпа разослал приказ: «Каждый, кто владеет искусством чтения кипу, обязан немедленно умереть». Потому что белые разослали фальшивые кипу.

— Знаю. Тупак-Уальпа снова пошел самым легким путем, не думая о будущем. И люди повиновались приказу?

Синчи вспомнил то, что он слышал по дороге, и склонил голову.

— Да, повиновались, великий господин.

— Жаль их. Мои жрецы и другие люди, умеющие читать кипу, живы. Таинственное и священное искусство чтения кипу не умрет. Нужно будет научить новых людей вместо тех, что отошли к предкам. А теперь разошли слова: инка Манко возложил на голову повязку и перья.

Синчи вышел из шатра вместе с ловчим Кахидом, который должен был отвести его к прежнему часки-камайоку из лагеря Манко. Синчи воспользовался случаем.

— Господин, — обратился он, как только они оказались за пологом. — Когда войска, верные сыну Солнца Уаскару, шли на Силустани…

— Да, я вел их. Но нам не удалось перевалить через горы. Воины плохо сражались. Они все время помнили, что Атауальпа носит повязку и священные перья. Это сильнее чем любые разумные доводы. Ведь и ты рассуждаешь подобным же образом.

— Господин! — Синчи говорил дрожащим голосом. — В уну Юнии есть селение Кахатамбо. Люди… я не нашел там людей. Ты не знаешь, господин, куда они ушли? Почему?

— Спасались от войны. Спешили укрыться от наступающих войск. Уходили в горы или в долину реки Уальяго.

— Не было ли… не было ли там сражения? Или резни?

— Я не слышал об этом. Войска бились друг с другом, но жители… Нет, никто не причинял вреда населению. Зачем было это делать? Ведь земледельцы, рудокопы, ремесленники всегда нужны…

— О, тогда я найду ее! — возбужденно воскликнул Синчи.

Кахид, обладавший великолепной памятью, вспомнил тот день, когда Синчи был его проводником, и усмехнулся.

— Смотри же постарайся отыскать ее до праздника Райми, — благосклонно посоветовал он. И Синчи смущенно потупился.

Глава тридцать шестая

Иллья возвращалась домой на закате солнца и несла вязанку сухих смолистых ветвей толы. Девушка торопилась. Каменную человеческую фигуру — древнюю уаку, почитаемую всей долиной, а в айлью Кахатамбо считавшуюся родовым фетишем, — нашли поверженной, когда вернулись домой после ухода войск. Это могли сделать воины родом с побережья, чтившие только свои фетиши, но, возможно, здесь бесчинствовал и сам Супай. Жрец из Юнии советовал остерегаться и, по крайней мере пока не принесена большая жертва, не выходить ночью из дому.

От деревни до зарослей толы было далеко, и хотя Иллья не успела собрать столько сучьев, сколько могла бы унести, она спешила вернуться. С тропинки, вьющейся высоко по склону горы, ей была видна вся деревня.

Дома уцелели, войска нне тронули их. Только на одном сгорела соломенная крыша, да и то наверняка случайно. Но поля, террасами поднимавшиеся по склонам, пришли в запустение. На нижних участках торчали почерневшие сухие стебли не сжатой вовремя киноа, выше буйно разрослись сорняки. Кое-где из-под травы пробивалась кукуруза, взошедшая из осыпавшихся зерен.

Светлой ломаной линией обозначался на склоне горы главный тракт, ведущий из Куско в Кито. Иллья некоторое время смотрела в ту сторону. Тракт был пуст, даже возле сторожевого поста на перевале не заметно ни малейшего движения.

Впрочем, гонцы больше не несли службы. Уже одного этого — вещи странной, неслыханной — было достаточно, чтобы устрашить самого храброго. А кроме того, пугал призрак голода, не покидал страх, что снова явятся войска, неизвестно откуда и чьи, а тут еще слухи — смутные, непонятные, неведомо откуда идущие…

Иллья снова взглянула на дорогу. По ней спешил когда-то молодой гонец Синчи, который здесь всегда сбавлял шаг и смотрел на нее… В тот раз он шел с солдатами и крикнул ей, что через год, на празднике Райми, будет выбирать себе жену.

Она надула губы, гордо выпрямилась и презрительно вскинула голову. Часки? Фи, да разве они женятся? Конечно, большая честь быть часки, но разве это муж! Все время на службе, все время на сторожевом посту.

Но, однако, этот Синчи крикнул, что будет выбирать жену. Может, он оставит службу? А возможно, сделается начальником поста? Нет, нет! Пусть лучше бросит работу, пусть возвращается в свою айлью и требует землю и дом.

А если он не земледелец? Может, рудокоп, рыбак, каменщик или пастух? Как живут их жены?

Она тихо рассмеялась, пожала плечами и быстро двинулась дальше. О чем она думает? Этот Синчи ушел и пропал. Может, он шутил тогда? Или уже забыл? Кто-то говорил, что видел его на тракте, что он теперь важный камайок и его сопровождало четверо воинов.

Глупости! Как это может быть? Ошибка. Этот Синчи, если он еще жив, бегает, наверное, где-нибудь на другой дороге и заглядывается на других девушек.

Она ускорила шаг. Над крышей дома курился дымок, значит, отец уже вернулся. Нужно торопиться.

Старый Ликучи, отдыхая, сидел у очага, в котором горел сухой навоз лам. Дочери, Мола, младшая, и Мотупо, мужа которой забрали с собой солдаты, хлопотали по дому, хотя делать, собственно, было нечего. Когда они вернулись в свою айлью, нашли только стены и крышу. Ни утвари, ни ковров, ни домашней птицы. В кладовке ни зернышка кукурузы или киноа. Из вещей осталось только то, что успели захватить с собой, а жили они тем, что удавалось собрать на запущенных и вытоптанных полях.