Огненная земля - Аркадий Первенцев

Его глаза блестели очень близко и искривленный рот выбрасывал еще какие‑то слова, которых нельзя было расслышать.

Гладышев приказал немедленно подбросить сотню моряков. Мимо быстро шли люди, пригибаясь и разбрызгивая грязь. Люди шли молча, один за другим, слышалось их тяжелое дыхание. На помощь дивизии пошли куников- цы, герои новороссийского штурма, бойцы за перевалы. Вместе с ними ушли последние из «тридцатки» Кондратенко.

Днем было выведено из строя двадцать восемь человек, теперь было отдано еще сто. В батальоне осталось двести пятьдесят два человека.

Захватившие южную окраину поселка немцы были выбиты моряками врукопашную.

Поднялась оранжевая луна с выщербленным краем. Кровавый ее свет лег на поле боя, покрытое трупами и обломками оружия…

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

Все ждали утра, и оно пришло, но не для всех. Рассвет был бледен и холоден. Гребни волн летели, накрытые белым кружевом. Далеко отсюда, между двумя полуостровами, носились, как голуби, стаи чаек.

— Мне приснилось, Шулик, будто я в станице, — сказал Брызгалов, — и сижу на лавочке возле хаты. Пыль приснилась и камыши, и лодка, и сеть–раколовка приснилась.

Брызгалов напился воды и лег. в свое нагретое, глинистое место.

— У меня зашлись ноги, — сказал Шулик, в свою очередь, — мне ничего не снилось. А я люблю, когда снится что‑нибудь. Интересно. Давай, готовь пулемет, Брызгалов. Что‑то вчера два раза заедало на подаче и в замке.

Шулик и Брызгалов пришли на левый фланг помогать армейской пехоте и сейчас разговаривали, сидя в окопе вместе с красноармейцами, которые чистили винтовки, мазали их синим ружейным маслом. Солдатам тоже нечего было есть и мало было боеприпасов, но они снесли к пулеметам винтовочные патроны и сами черными от ружейного масла пальцами набили ленты. Полотняные ленты сделались сразу тяжелыми, скрутились и были похожи на змей, свернувшихся в клубок в утренней дреме.

Штурман–штрафник, широкоплечий мужчина, с таким же широким, квадратным лицом и белесыми бровями, лежал на боку, прислонившись щекой к автомату. Вчера штурман дрался великолепно. Сам командир полка Степанов поблагодарил его и записал фамилию в книжку. «Боевое Красное знамя заработал, — говорили вчера красноармейцы. — Полковнику майор доложит, а тот зашифрует штурмана командующему и готово боевое Красное Знамя».

— Спишь, штурман, — сказал Брызгалов.

— Не сплю, — ответил тот лениво, разлепив набрякшие веки.

— Ты все знаешь. Скажи, когда немец начнет?

— В десять ноль ноль начнет немец, — сказал штурман и снова прикрыл веки.

— Ой, дай бы дожить бы до свадьбы, женитьбы, — сказал Шулик.

— Птица не поет, трава не растет, — неопределенно заметил Брызгалов, подставляя худое лицо скупым лучам солнца.

Возле школы в яме курился дымок. Тамара, присев на корточки, подкладывала щепки под закопченное днище ведра и удивленно раскрытыми глазами смотрела на синие язычки огоньков, бежавших по щепкам. Она варила кофе для раненых.

Из подвала вышла Таня с полотенцем на плече, с кружкой и зубной щеткой в руках. Зубы она будет чистить мелкоистолченным мелом, найденным в школе. Таня обязательно забрызгает мелом ватник, а потом, умывшись, рассмотрит, вскрикнет: «Опять», и быстрыми движениями ладошки почистит пятнышки.

Все это Тамара знала раньше, и поэтому ей было скучно. Ночью она устала: до утра раненых принимали и укладывали вповалку, использовав даже койки, где спали девушки–санитарки. Тихое утро предвещало недоброе. Таня умылась. Аккуратными движениями пальцев опустила подвернутые для умыванья рукава, застегнула пуговки и на рукавах гимнастерки и, накинув на плечи ватник, подошла к Тамаре, присела возле огня.

— До десяти закипит?

— Трудно сказать, закипит ли. Ведрище какое.

— В десять штурм. У них расписание.

— Скучно жить по расписанию даже на войне.

— Сегодня мне придется итти на передовую.

— А тут кто?

— Котлярову оставим. А завтра она пойдет. А тебе все время здесь придется быть. Ладно?

— Ладно.

— Я пойду, Тамарка. — Таня встала, помедлила. Милая, горькая улыбка дернула ее губы. — Будем когда- нибудь вспоминать это утро, Тамара. Сядем это такими старушечками–одуванчиками и прошамкаем: «А помнишь?»

— Не хочу быть старушкой–одуванчиком.

— У старости есть тоже свои прелести. — Таня сделала шаг вперед, потом быстро обернулась. — Давай поцелуемся…

— Зачем? — Тамара поднялась и ее красивое лицо выразило испуг.

— До вечера не увидимся.

Они поцеловались. Таня, опустив голову, пошла в подвал. Вдали громыхнуло, и рокот тяжелыми отдаленными звуками долетел сюда от моря. Стреляли у Керчи.

Из подвала, согнувшись под рельсовой балкой, вышел доктор. Провалившиеся его щеки заросли рыжеватым волосом, глубоко запавшие глаза смотрели остро, внимательно и не совсем добро. Приложив ладонь к глазам, он смотрел в сторону Керчи. Опустив ладонь, повернулся, кивнул Тамаре.

— Я сейчас бы съел бутылку кефира, — сказал он, — с сахаром.

— Меня удивляет, почему люди в такие, казалось бы, трагические минуты говорят пустые фразы, говорят не то, что думают. Неужели вы думаете о каком‑то кефире, доктор?

— Конечно, нет.

— А к чему же вы о нем говорите?

— Я думал, вы думаете о кефире…

— Не обижусь. И знаете почему?

— Почему?

— Мне все равно.

— А если сейчас очутиться там?

Доктор указал в сторону Керчи.

— А что там?

— У наших… с нашими… не сидеть в этой проклятой мышеловке.

— Я еще не продумала, — Тамара усмехнулась, но потом посерьезнела, подняла на доктора грустные глаза и уже без тени нарочитой шутливости сказала, — я хотела бы очутиться в Новороссийске.

— Именно в Новороссийске?

— Да… Повидать это место и его, Павла Звенягина.

— А–а-а, — доктор углубился в свои мысли.

— Странное желание?

— Нисколько. Мелинит, или, как там их называют, иницирующие взрывчатые вещества, все эти источники метательной силы не могут заглушить человеческих чувств, — сказал доктор очень серьезно. — Я лично ценю больше Роберта Коха или Сеченова, чем французского химика Бертолле, открывшего секрет взрывчатых свойств хлоратных составов, или инженера Нобеля, научившего мир пользоваться гремуче–ртутным капсюлем- детонатором. Я чрезвычайно жалею, что химия обогнала медицину. Нельзя так, если хотите знать. Зачем изобретать все более и более разрушительную взрывчатку, если у человека попрежнему остается одно сердце, ослабленные легкие, подверженная простуде носоглотка, желудок, ежедневно требующий пищи, чтобы поддержать столь хрупкий организм.

— Пацифист, — сказала Тамара.

— Я не пацифист, миленькая, — строго глянув на нее из‑под очков, заметил доктор. — Но хочу, чтобы эта война наконец‑то разучила кое–кого затевать сумасшедшие драки, которые не укладываются ни в какие кодексы человеческого поведения. Может, меня сегодня или завтра укокошат, как утопили моего коллегу Андрея Андреевича Фуркасова, но нельзя так дальше. Мне кажется, что только большевики разумно решили все эти вопросы, и от них в конце концов будет зависеть проблема движения вперед химии и медицины. Хотя, когда человечество будет отучено от мясорубки, пусть развиваются все виды наук. Даже и химия, если она прыгнет вперед, не страшна… — доктор вздохнул, выпустил воздух через усы и поднялся. — Кофе закипает, девушка. Если вам не трудно будет, нацедите и мне кружечку. Сегодня, очевидно, предстоит адская работа…

Вслед за уходом доктора началась артиллерийская подготовка. Снаряды рвались по всей площади и залетали в море. Тамара схватила ведро с дымящимся кофе и побежала в подвал. У входа на нее наскочила Таня с сумкой через плечо и автоматом.

— Опоздала я, Тамарка, — крикнула она.

— Только началась подготовка. Еще минут сорок в твоем распоряжении. Переждала бы, Таня.

— Пусти, родная.

Таня почти оттолкнула ее и выскочила наружу. Где‑то близко упал снаряд. Взвился вихрь земли, золы и щепок. Не выпуская из рук ведра, Тамара прильнула к стене. Горячее ведро обжигало ей колени. Только не упустить бы, не разлить кофе. Переждав вихрь, она быстро распахнула дверь и вбежала в подвал. Навстречу ей попался доктор в халате.

— Французский химик Бертолле напугал? — на ходу спросил он.

— Начали… там начали…

— Заметно и невооруженным глазом.

Сверху гудело, трясло. С расшатанных креплений осыпалась земля. Раненые стонали, бредили. Тяжелый устойчивый запах нечистого тела и лекарств держался в сыром подземелье.

— Сестра, — орал кто‑то требовательно. — Воды!

— Воздуха!

— Пустите меня!

В подвал вносили новых раненых, обсыпанных землей, черных, с оскаленными от страдания ртами. Доктор ампутировал руку сержанту, лежавшему, крепко стиснув зубы. Сержант не кричал, никого не ругал, хотя операцию делали без наркоза. Доктор ворчал на Надю Котлярову, помогавшую ему, и по временам тихонько приговаривал: «Бертолле, Бертолле…»