Орел и Волки - Саймон Скэрроу

— А где, кстати, он, наш лощеный трибун?

— Сейчас на совете, в палате приемов.

— Надо думать, распускает там перья?

— Вряд ли, — пробормотал Катон. — Перьями тут не возьмешь. Надеюсь, он не настолько туп, чтобы не понимать, чем чреваты последствия изменения отношений здешних жителей с Римом, и нагонит на атребатов достаточно страху, чтобы они проявили благоразумие. Для нашего и для общего блага.

Макрон помолчал, потом тихо спросил:

— Как думаешь, у него это выйдет?

— Кто знает?

— Есть ли соображения, кого они выберут?

— Тинкоммий, кажется, — кандидат очевидный, — ответил Катон после краткого размышления. — Или он, или Кадминий. Если совет склонится к миру с Римом.

— Я думаю так же, — кивнул Макрон. — Но, по мне, Кадминий получше.

— Кадминий? Не уверен, что мы хорошо его знаем.

— А ты считаешь, будто Тинкоммия видишь насквозь? — Макрон с вызовом покосился на друга. — Настолько, чтобы доверить ему свою жизнь? По мне, так нам вообще опрометчиво всецело полагаться тут на кого-то.

— По мне, тоже. — Катон запустил грязную пятерню в волосы и нахмурился: — Но мне все же кажется, если кому-то из них и можно верить, так только Тинкоммию.

— Нет. Я не согласен.

— Почему?

— Трудно сказать, — пожал плечами Макрон. — Просто есть чувство, что во всей этой заварухе с Артаксом что-то не так.

— С Артаксом? — фыркнул Катон. — Мне, например, всегда казалось, будто он что-то затевает, особенно после того, как я отделал его на плацу. Никогда ему не доверял… ни на кончик мизинца. И оказался, как видишь, прав.

— Здесь не поспоришь.

— Я, кстати, вообще понятия не имею, о чем думал Верика, когда провозгласил его своим наследником. Это было все равно что приговорить себя к смертной казни.

— Погоди, Катон, — покачал головой Макрон. — Ты сначала подумай. То, что совершил Артакс, совершенно бессмысленно. Верика стар, вряд ли он долго бы протянул. Почему бы Артаксу было просто не подождать своего часа?

— О, Макрон, ты ведь знаешь, каковы эти люди, — неприметным кивком указал Катон на расхаживавших по залу атребатов. — Они опрометчивы, нетерпеливы. Бьюсь об заклад: когда Артакс во время охоты заметил, что царь остался один, ему вдруг вошло в голову, что путь к трону можно и сократить. Нам повезло, что там оказался Тинкоммий.

— Ну… раз ты так считаешь.

— Пойми, во главе Каллевы Риму напрочь не нужен кто-нибудь вроде Артакса. У нас довольно хлопот с Каратаком, который никак не уймется, и нам теперь не хватает только беречь свои спины от изменивших свои симпатии атребатов. Нам в этом случае придется туго. Для нас Тинкоммий — замечательный выход. Но, впрочем, с другой стороны…

— Ну?

— Не могу отделаться от ощущения, будто все закручено круче, чем мы представляем. Кажется, дело далеко не закончено.

— Ой, да брось ты, Катон! — Макрон ткнул приятеля в плечо кулаком. — Ну когда тебе наконец перестанет во всем мерещиться только дурное? Сколько нас помню, у тебя на языке лишь одно: самое худшее еще впереди! Да кому это надо? Честно советую, возьми себя в руки, малыш. А лучше, возьми этот рог. Давай я налью. Ничто так не радует истинного мужчину, как дно осушенной им до капли посудины.

На миг Катона кольнула обида: ну сколько, в конце концов, можно называть его «малышом»? Ладно еще — полгода назад. Это, положим, было в чем-то и справедливо, но уж теперь-то он, как-никак, не простой оптион, а отнюдь не случайно представленный к своему званию центурион Второго прославленного в боях легиона. Но свою вспышку негодования юноша в то же мгновение подавил: нельзя, чтобы два римских командира демонстрировали хоть малейшие разногласия, да еще на глазах у сборища возбужденных бриттов. Поэтому он заставил себя осушить наполненный боевым товарищем рог, а потом, процедив сквозь зубы обычную для местного пива скапливавшуюся внизу жижу, поставил опустошенный сосуд возле готовно приподнятого Макроном кувшина.

— Вот так-то лучше, — улыбнулся в ответ ветеран. — Раз уж нам все равно надо бы подождать тут трибуна, так давай извлечем из этого побольше пользы.

Они сидели за дощатым столом и пили пиво, подставляя промокшее облачение восхитительному теплу, исходящему от жаровни, и постепенно над складками ткани стали струиться вверх тонкие завитки пара. Катон, куда менее крепкий на хмельное, чем друг, через какое-то время совсем разомлел и откинулся на стену, сонно моргающие глаза его вдруг закрылись, а спустя миг на грудь упал подбородок. Молодой центурион заснул.

Макрон удивленно разглядывал юного дуралея, но тормошить его не стал. По правде сказать, он испытывал при виде этого проявления слабости своего рода удовлетворение. Конечно, он совсем недавно от всего сердца поздравил Катона с новым званием, однако внутри себя все же считал, что его собственный опыт стоит намного большего, чем пусть даже ярко выраженные способности еще мало чего повидавшего человека. Нет, парень, разумеется, прослужил пару лет под Орлами, он, безусловно, смел и находчив — и, кстати, проявил это в самых отчаянных обстоятельствах, но ему ведь при всем при том еще не стукнуло и двадцати.

Даже в колышущемся оранжевом свете лицо юноши было безукоризненно гладким, не то что обветренные, задубелые, покрытые шрамами и морщинами физиономии старых служак, и недалеко ушедший от них в этом смысле Макрон испытал что-то вроде отцовской нежности, прежде чем запил это чувство добрым глотком пива, а после еще раз обвел помещение взглядом. Тревога и напряжение буквально висели в воздухе, а знатные бритты уже разбились на две примерно равные группы, прячущиеся в дальних, затененных углах просторного зала.

«А ведь не исключено, что парень прав, — угрюмо подумал Макрон. — Возможно, худшее еще впереди».

— Подъем! Просыпайся, центурион! Хватит дрыхнуть!

— Что? Что случилось?

Катон встрепенулся, когда чья-то рука резко встряхнула его за плечо. Глаза разлепились, он вскинулся и увидел склонившегося над ним трибуна Квинтилла. Макрон позевывал с заспанным видом, но он уже был на ногах, хотя зал за ним представлял собой сонное царство. Пламя в жаровнях почти угасло, и лишь от едва тлеющих угольков исходило красноватое слабенькое свечение, позволявшее различить на раскиданных всюду охапках соломы темные фигуры спящих людей.

— Проснулся, Катон? — спросил Квинтилл.

— Так точно, командир. Да. — Катон потер глаза. — Долго я спал?

— Скоро рассвет.

— Рассвет?

Вся сонливость мигом слетела с Катона, сменившись злостью на собственную расхлябанность. Макрон, увидев, как сердито наморщился лоб паренька, ухмыльнулся. Квинтилл выпрямился и устало почесал щетину на подбородке.