Дэмономания - Джон Краули

А кто вон тот, меньший средь них? Он только что пробудился и таращит глаза изумленно, в полной уверенности, что прежде ему никогда выбирать не доводилось. Вы ведь знаете, кто он?»

Пирс выкрутил лист из машинки, перечел, долго смотрел на него, а затем порвал надвое. Слишком экстравагантно, слишком заковыристо, слишком… Дерзко? Ехидно? Не без боязни он сложил руки на коленях. Много лет назад, полностью и окончательно отрекшись от Церкви, и от всех дел ее, и от служения ее, отвергнув скопом и в отдельности все приговоры, которые она могла ему вынести или уже вынесла, он вдруг припомнил Хулу На Духа Святого, которую никто определить не может, но, по недвусмысленному речению Иисуса, этот грех никому не простится{293}, и тогда Пирс мысленно сказал: ладно, в чем бы он ни состоял, я признаю его, — и вдруг почувствовал некую зябкую неприкрытость, словно бы на него обратили внимание и заявление занесли в протокол. Вот и теперь то же самое.

Он встал из-за стола и отправился полежать. Голова его — хлебница, а сердце — птичья клетка. Все, написанное на этой неделе, каждую страницу он порвал и выбросил. И пока он лежал, везде от Литлвилла до Откоса, от Каменебойна до Фер-Хейвена и старых кварталов Каскадии, где крутые лестницы вели к парадным дверям викторианских домов, стайками собирались маленькие мертвецы — в общем, по всему восточному часовому поясу и далее, где ночь катилась к западу: одни — обычные покойники, какими они повсюду являются (бесформенные, в саванах); кое-где попадалась старая нежить — зомби, вурдалаки, вампиры; кое-где — новая, научная: Франкенштейны, роботы, чудеса медицины. Были там и персонажи из книжек, герои и злодеи, принцессы в бальных платьях, выходцы из рекламы и анекдотов. Нередко за ними, чуть поотстав, маячили родители, опасавшиеся за своих бесенят, — в страхе не перед бродячими мертвецами, но перед тьмой, машинами и, может быть, злобой живых; и все же в эту ночь этого года восемьдесят процентов из них верили — согласно последним опросам, которые Пирс читал с удивлением и смятением, — что Бог лично заботится о них и что они каким-то образом будут жить после смерти, получат награду за добрые дела и кару за дурные. Сэм еще два дня оставалась привязанной к своему аппарату, постепенно обвыкая, приучаясь смелее катать его из игровой комнаты в спальню и обратно, — Роузи только плелась сзади; пациенты из соседних палат менялись, выписалась соседка Сэм, ее сменила озабоченная семейная пара с новорожденным, и родители пребывали в таком расстройстве, что Роузи не стала у них ничего спрашивать; они стояли, глядя в прозрачную пластмассовую коробку с младенцем, и держались друг за друга с такой силой, будто смотрели вниз с края высокой скалы.

Насчет болезни Сэм ничего так и не прояснилось; ничего экстраординарного. Доктор (опять не доктор Мальборо, который уже начал казаться Роузи какой-то выдумкой, галлюцинацией) просмотрел вместе с ней результаты и сказал, что остаются те же аномалии и они пока необъяснимы. Затем предложил небольшие изменения в курсе лечения. Как только он оформил выписку, Роузи тут же собрала вещи и бросилась прочь из этого заведения: казалось, оно сложится и исчезнет сразу у них за спиной.

Она сделала остановку в Каскадии, чтобы забрать из приюта собак, споффордовскую и двух своих, — они заполонили всю машину своим энтузиазмом, своими запахами и вислыми языками; Сэм неудержимо смеялась, когда они рвались с заднего сиденья через спинки передних. Приехав в Каменебойн, Роузи вытащила из груды маловажной почты, скопившейся в большом абонентском ящике Фонда, длинный конверт, за который ей пришлось расписаться: извещение о том, что назначено слушание дела об опеке. Ну что ж, ладно. И наконец — конвертик с письмецом внутри, которое было написано мелким, но вполне разборчивым почерком Споффорда. Дата на штемпеле — Хеллоуин.

Сэм не позволила ей задержаться, чтобы прочесть письмо, она хотела скорее домой — домой, домой, твердила девочка, и всякий раз словно вытаскивала что-то из души Роузи. Едва Роузи открыла дверь, Сэм радостно промчалась с собаками в комнаты, на бегу трогая спинки стульев и столбики лестничных перил, телефон, подушки, узнавая их и восстанавливая свои права. Дома.

Очень тихо + холодно сёдня ночью + собаки то и дело находят повод проснуться + побрехать — слышно как им отвечают от ранчо за несколько миль отсюда. Парень у которого мы живем тоже просыпается по ночам + выскакивает как по тревоге, говорит, так voice который год с самого дембеля. Клифф позанимался с ним. А странного тут много. Ни волков, ни кого вроде них не видать, но коров — парень говорит что и овец тоже, истории ходят всякие — находят в прериях мертвыми и кой-чего на тушах не хватает. Не отгрызено причем, а аккуратно вырезано точно скальпелем. Губы, вымя, ноздри, задний проход. Некоторые говорят земля вокруг этих туш закручена как будто вертушка приземлялась + взлетела. Другие рассказывают про выжженные отметины. Через несколько дней мы отправимся на север. Ездим от ранчо к ранчо + слушаем истории + Клифф проводит беседы. Народ вооружен до зубов и этого я опасаюсь куда больше чем того во что они верят или думают что видели.

Он писал, что думает о ней и о Сэм. О возвращении не написал ничего. В письме был адрес, какое-то Захолустье в далеком западном штате. Можно туда написать. Она не могла назвать в службе дальней доставки никакого имени, кроме его и Клиффа. Роузи представила трудный путь своего письма: как оно торопится, пробивается через поток прочих на далеких перевалочных пунктах, как их сортируют и сортируют снова. А телеграмму послать? — подумалось ей. Еще возможно? Телеграммы — для срочных известий, хороших или дурных. Кажется, это уже отменили, но все же она раскрыла телефонную книгу, туда немедленно заглянула Сэм, и собаки понюхали страницы — его собаки, которым он тоже нужен. Вот оно, «Вестерн юнион». Рекламное объявление — маленький телеграфный бланк, такой же, каким он был всегда. Она позвонила.

Можно ли отправить телеграмму? Да, конечно.

От неожиданности Роузи не сразу смогла сообразить, что же написать ему. Ей представилось, как желтый листок телеграммы несут к двери далекого дома, на высокогорье или среди сосен, хотя кто и как это сделает.

— Договорились Майком день суда, — сказала она. — Одиннадцатого декабря. — Телеграфный стиль так глупо звучит. — Ты мне нужен здесь. Очень.

Задумавшись, она умолкла, и ее не торопили.

— Про меня скажи, — вставила Сэм.

— Сэм здорова, — сказала Роузи и почувствовала в горле комок, старый знакомый комок. — Сэм. С-Э-М.

Всё? — спросили ее еще немного погодя. Да, всё. Счет за эту услугу будет включен в телефонный. Прекрасно. А какой телефонный номер у адресата? Роузи не знает; может, его там и нету. Но без телефона сообщение не может быть отправлено; вообще-то его надиктовывают по телефону из местного отделения «Вестерн юнион». В тот же день могут отправить бумажную копию.

— Так если бы у меня был номер, — сказала Роузи, — я бы и сама могла позвонить. — В трубке промолчали. — Ладно, не нужно, — проговорила она и положила трубку, чувствуя, что ее одурачили, заставив поверить, что магия, иссякшая в этом мире, все еще действует. Желтая магия.

Всё, нету, подумала Роузи и села на ступеньки лестницы. Собаки и Сэм сгрудились вокруг, глядя на нее и дожидаясь того, что же она теперь будет делать.

Глава восьмая

Над Ривер-стрит в городке Блэкбери-откос по склону карабкается несколько коротких улочек. Самая крутая из них — Хилл-стрит, ведущая к церкви, затем она меняет направление, меняя заодно и название на Черч-стрит. Хилл-стритская церковь была построена в 1880 году баптистами «Первого зова»; когда они перевелись, здание (обшитое деревом и дранкой, первопроходческий проект) было продано за доллар реформатам из объединенного евангелического братства, хотя они не смогли набрать достаточно прихожан и пользовались ею теперь совместно с Датским Братством, небольшой и странной религиозной группой, проводившей еженедельные службы по субботам. Люди, в особенности туристы, не знавшие об этом (хотя на плакате перед церковью все было ясно написано), думали, что никому не помешают, припарковав машину на стоянке у церкви на седьмой день; поэтому в этот день перед службой священница в который раз обходила стоянку с пачкой размноженных на мимеографе записок, объяснявших, почему это доставляет неудобство прихожанам, и подсовывала их под «дворники» стоявших машин, из которых иные выглядели чертовски знакомо.

— Здравствуйте.

Священница (ее звали Рея Расмуссен) взглянула на высокого, то ли небритого, то ли темноскулого мужчину в пальто цвета «соль с перцем»: он стоял поодаль и словно сомневался, то ли подойти, то ли пройти мимо.

— Привет.