Цвет ликующий - Татьяна Маврина

Есть такая русская пословица: «Был на колокольне Ивана Великого, а птицу не поймал». Может, и я была в Афинах, а Жар-птицу-то не поймала, «быстрозрительный разум (их) не постигла», и мне по-прежнему милее слова: «Напряди-ка ниток из белого снегу… Где бы ни ходила, все б звезда светила…», чем торжественные: «Сириус, близ Ориона, сверкающий вечно…»

Безоблачное, бесцветное, очень сухое небо Афин преследовало меня несколько дней еще в Москве. Но потом посерело, подобрело, пошел дождик, даже снег.

С седьмого захода наступила зима.

О древнерусской живописи

(наша коллекция) [23]

Когда-то в полудетском возрасте я прочитала и Грабаря, и Муратова, и другие статьи из двух выпусков «Русской иконы» о древнерусской живописи.

И вот с давних времен интерес к иконам, как к немыслимым произведениям неведомой малопонятной живописи (тогда особенно неведомой и непонятной), теплился в душе, перешагнул через ВХУТЕМАС, увлечение «французами» — пока не нашел, наконец, выход в собирательстве русского искусства.

Перед войной 1941 года как-то раз пришла в Третьяковку — смотреть конечно же «Бубновый Валет» — и поднялась в верхние залы музея, где тогда висели иконы… Другой мир. Другие оценки. Лучше ли? Хуже ли? даже вопроса не возникало. Другое. Новое…

Буду ходить сюда часто. Буду смотреть еще и еще, пока не запомню на всю жизнь.

Николай Васильевич открыл их для себя еще в Петербурге в 1914 году учеником «Общества поощрения художеств», как Оленин из «Казаков» Л. Толстого увидел впервые горы.

В этом увлечении мы объединились. Но меня еще тянуло все народное, особенно нижегородская «Городецкая живопись».

И собрались на стенах: иконы и донца. Одно с другим не спорит и в цвете, и в самой манере письма с оживками.

Светлые нимбы с икон перешли на белые лица в Городецких донцах — «лицо твое белое». Кони с икон «Флор и Лавр» — нашли отголосок в знаменитых городецких конях; только вместо распростершего крылья Архангела Михаила — объединяют коней — либо одни крылья птиц, либо просто цветок.

Живопись эта замкнута в себе, в «тишине», как говорит Пунин. Может, не всегда в тишине, но замкнута икона всегда, закончена настолько, что за ковчег не переступишь, на колеснице Ильи не поедешь, в иконные храмы не войдешь, даже мысленно не встанешь рядом с фигурами, задрапированными красным и зеленым — совсем недоступный мир.

Как этого добились художники, какой волей или «неволей» — я могу только догадываться. «Как изобразить неведомое? Как уподобить неподобное?»

Художники нашли все же способ изобразить «неведомое, неподобное, невидимое», надо думать, после какой-то длительной борьбы — и получилось (именно в русской иконописи лучше всего) — искусство настолько любопытное, необычное, отличное от всего, что до сих пор еще вызывает патетические чувства, удивление первооткрывателя.

Если обратиться к несложной арифметике древнерусской иконописи, то насчитаешь самое большее 73 года ее существования для современного зрителя, а то и еще меньше, если за начало взять не 1904 год — год расчистки Троицы Рублева, а года выставок 1911, 1912-й и экспозиции в музее Александра III в Петербурге 1914 года.

До нас расчищенные иконы жили лет сорок всего.

Вот — мы художники уподобились древнейшим собирателям икон: князьям, боярам, купцам, церквам.

Только цель и вкус стали иными.

Мы предпочитали иконы живописные, с рассказом, с «рукой мастера», любопытной композицией, с налетом народности. Провинциальные школы, где больше вольностей.

Пока не было живописных досок, стены были увешаны репродукциями с икон и моими копиями, сделанными «пейзажно» в запаснике ГТГ — так хотелось все это иметь перед глазами каждый день.

В 59-м году нас посетил И. Э. Грабарь и сказал:

— У вас нет ни одной плохой иконы.

К тому времени их было уже много, в привычную обыденность они не превращались. Когда ни взглянешь, всегда чему-нибудь удивишься и полюбуешься. Про них хочется сказать что-нибудь гиперболичное, сравнить с самым любимым. Линии, похожие на птичий полет, на изгиб дорог и речек. Недосягаемо прекрасные композиции; цвета, недоступные нашей палитре: розово-красные, специально иконно розовый, со светящейся из-под розового охрой, прозрачные коричневые, зеленоватые «празелень», лазоревые, их волнующий «голубец», киноварь разных оттенков, цвет из-под цвета, цвет чистый, разбеленный, в приплеск, густо наложенный. Если приложить нашу киноварь к иконной — она ярче, но на иконе, подпертая другими цветами и положенная как-то особенно плотно, она звонче и сильнее нашей.

Перестав быть «церковной» — икона становится «картиной» на доске и подчиняется при «поглядении» тем же законам, что и обыкновенная картина: то есть прежде всего требует дневного света. И все разговоры (для большего интереса) о духовности, молитвенном настроении отходят на задний план. Главное — живопись и очень большая ценность этой живописи, и посмотреть ее надо внимательно.

Бывало, еще учась во ВХУТЕМАСе, я ходила в Щукинскую и Морозовскую галереи в определенные дни — в светлые, когда солнце, отражаясь от соседних светлых стен, создавало нужное освещение — для Ренуара. В серый день лучше смотреть Матисса и Ван Гога.

На своих иконах, начиная эту статью, пересмотрела разные освещения и разное их положение.

Оказалось, что лучше всего (у нас окна на запад) смотреть их в солнечный день к вечеру, на косых лучах солнца. Весной лучше, чем осенью. Для всего бывают свои часы и дни, когда краски делаются волшебными.

Так — большое панно «Лето» Боннара только тогда мы по-настоящему оценили, когда, в какие-то счастливые для него годы, оно висело в нижнем зале Музея им. А. С. Пушкина на боковой стене, на дневном свете. Сейчас оно потеряло все свои цвета и оттенки на искусственном «дневном свете» в верхнем зале, стало декорацией.

А зимой 1977 года на «Византийской выставке» в том же музее, в торжественном «Белом зале» я была поражена совершенным равнодушием, с каким глаза остановились (не узнавая даже) на Донской Богоматери Феофана Грека.

Куда девался бездонный, темно-голубой цвет? К нему всегда мысленно относились строчки Блока: «…Синий, синий, певучий, певучий, / Неподвижно блаженный, как рай…»

Сейчас икона была похожа на большую репродукцию, навранную в цвете. Очарование пропало. Видимо, электрический «дневной свет» губит соотношение цветов, глушит или ярчит голубой, меньше вреден для красного и охры, вырывает золото.

Нам, художникам, очень бы хотелось, чтобы администрация музея уважила наши глаза и показывала бы нам живопись в нижних залах музея!

При дальнейшем описании нашей коллекции постараюсь именно эту, цветовую, их сторону особо внимательно описать, тем более что репродукции будут черно-белые.

Большую роль в нашем собирательстве сыграло знакомство с доктором-коллекционером В. В. Величко. Познакомил нас с ним П. Д. Эттингер в 1939 году.

Жил он от нас недалеко, за Центральным рынком на горе. Идти по деревянной лестнице, с перилами — по старинке (сейчас таких лестниц в Москве не встретишь). Дом деревянный начала XIX века, широкий, вместительный, с мезонином. Когда-то принадлежал знаменитому актеру Щепкину. Бывали там Пушкин и Гоголь, Белинский и Афанасьев. Приходили туда охотно и художники.

Дом этот более чем интересный, своего рода музей, «Лавка древностей», если вспомнить Бальзака. Было такое впечатление, что его не ремонтировали со времен Щепкина.

На косяках дверей везде выжжены свечкой кресты «от нечистой силы». Над дверями полукруглые окна; старинная мебель; и все завалено книгами, начиная от входной двери с «музейной» медной ручкой. По стенам коридора висели картины в тяжелых золоченых рамах, в комнатах старорусские иконы, не темные для моления, но уже расчищенные цветные. Те же иконы, которые негде было повесить, лежали в штабелях в дальней комнате от пола до потолка. А на стене громадная репродукция Мадонны Рафаэля в рост в черной раме. Каждая икона была аккуратно завернута в газету и перевязана накрест бечевкой.

Их мы пересмотрели уже много лет спустя после смерти хозяина этой коллекции.

У каждой иконы на тыловой стороне — «затыли» — наклейки, писанные рукой доктора, с обозначением школы, века, иногда бывшего владельца и таинственные сначала для нас буквы: х, а, б, в и т. д.

Видимо, это цена иконы — это цифры, но по какой системе написаны?

Николай Васильевич разгадал эту криптограмму, памятуя Эдгара По.

Чаще всего в конце ряда букв стояла буква а. Видимо, это ноль. Но какие слова, обязательно из десяти букв, годятся? 10 букв, где х — единица, а — ноль? «Хлебъ и вода»? Слова в стиле владельца.

В нашей коллекции несколько икон из собрания В. В. Величко сохранили еще эти записочки, сделанные любовной рукой доктора.