Полуденный мир - Павел Молитвин

— А вдруг ваш охотник сбежит? Деньги-то ведь уже заплачены, зачем ему подвергать свою жизнь опасности? — хриплым голосом поинтересовался Уиф.

— Во-первых, если у вас есть сомнения — не спускайте с него глаз. Тофур знает, что арбалетная стрела быстрее человека. А во-вторых, вы сможете вернуться в деревню и за то, что он вас бросил, сжечь его дом и убить приемного отца, — ответил лавочник улыбаясь и протянул раскрытую ладонь. — Итак?..

Разговор этот крайне не понравился юноше, а слова Сасфа о том, что в случае его гибели Дии придется искать нового жениха, придали ему решимости, когда дочь лавочника, услышав его свист, вышла к хлеву. Она устала за весь этот шумный, бурный, не похожий на другие день, и, если бы не слова Сасфа, Тофур, тоже изрядно утомившийся, вероятно, оставил бы её в покое, послушался испуганных увещеваний и отпустил с миром. Но мысль о том, что он может не вернуться из джунглей — тут лавочник был совершенно прав, — сделала его настойчивым. Он остался глух к просьбам и мольбам девушки, впрочем, поцелуи и тесные объятия лишили их должной искренности и убедительности.

Ему мешала её тесная рубашка, руки, которыми она пыталась прикрыть грудь и живот, раздражали плотно — сдвинутые колени. Почувствовав, что детские игры кончились и сейчас все будет всерьез, Дия по-настоящему испугалась. И Тофура — того, что он намеревался с ней сделать, и того, что сопротивлением своим может разозлить жениха, получившего на неё сегодня в глазах односельчан некоторые права. Откажи она ему — он легко может найти утешение у какой-нибудь её подруги, они и раньше, встречаясь с ним, глазки строили, а после победы над усачом и подавно мимо не пройдут, и станет она для всей деревни посмешищем, позором отца и матери.

От этих ли мыслей, от прикосновений ли сильных рук Тофура, которые гладили, щипали, мяли и тискали её, заставляя сердце стучать громче, а грудь вздыматься выше, Дия дрожала, становясь все послушнее и покорнее. Она уже не только позволяла ему ласкать самые потаенные уголки своего трепещущего тела, но и сама трогала его, гладила, целовала с неведомой прежде страстью и упоением. Ей самой уже мешала липнущая к телу рубашка, и его рубаха, и кожаные штаны, и пояс, на котором болтался в ножнах тяжелый и неуместный нож, с которым он никогда, сколько она помнила, не расставался.

Ласки юноши, быть может несколько грубые после выпитой им чимсы, становились все откровеннее, и цели своей они достигли — страх и стыд были забыты. Девушка, сделавшаяся в его руках мягче воска, начала тихо постанывать, покусывать губы, подбородок и плечи Тофура и наконец, обессилев, что-то жарко зашептала ему в ухо. Он улыбнулся, поднял её на руки и отнес в хлев. Хрюкающие и блеющие обитатели его были возмущены этим вторжением, но знакомый, хотя и слабый голос Дии успокоил их, и Тофур, уже не опасаясь, что их заметят вышедшие помочиться хозяева дома или пришлые, приступил к обязанностям, выполнение которых он не мог откладывать до официальной церемонии, поскольку не знал, суждено ли ей состояться.

Сначала его смущали жалобы Дии на то, что солома, постеленная для хрюшек, колкая и грязная, что она испачкает рубаху и оцарапается, но, оставшись в чем мать родила, оцарапав все, что можно было оцарапать, и перемазавшись так, что хочешь не хочешь, а придется идти к ручью мыться, девушка перестала жаловаться и после первого придушенного крика боли и неизбежных слез только тихо стонала, позволив будущему мужу делать с собой все, что он пожелает, все, чему научила его вдовушка Бай, у которой Тофуру случалось ночевать, когда он возвращался с охоты на восточных лугах.

Вспоминая стыдливые и неумелые ласки невесты, её твердые соски и плоский живот, юноша сравнивал их с многоопытной, бесстыдной, полнобедрой и круглогрудой вдовушкой и не мог с уверенностью сказать, что же ему больше нравится. Дия будет матерью его детей, и он сделает все, чтобы она чувствовала себя счастливой. Но это вовсе не значит, что, охотясь на восточных лугах, он не сможет знойным полднем заглянуть в шалаш, поставленный им когда-то на поле Бай. Тофур представил её распаренное, влажное от пота, жадное, истосковавшееся по мужским ласкам тело, чуть грузное, но все ещё чарующее зрелой женской красотой, и зацокал языком.

«Бесстыжая, похотливая сука!» — думал он, улыбаясь и вспоминая, как Бай подкараулила его впервые, ещё совсем мальчишку, возле озера. Как завела теперь уже совершенно выпавший из памяти, ничего не значащий разговор, угостила собранными поблизости черными ягодами сиуси и сперва по-матерински, а затем все более и более настойчиво начала поглаживать его плечи, спину, грудь, и он ощутил странное, дотоле незнакомое желание обнять эту женщину, до боли стиснуть, впиться губами в её губы, грудь, бедра… Она дышала часто, крупные налитые груди её вызывающе вздымали тонкую застиранную и выгоревшую до белизны холстину, руки становились все настойчивей, а вздохи взволнованней. Испуганный тем, что между ними вот-вот должно произойти, страшась и желая неизбежного, он хотел дать деру, но вместо этого, повинуясь инстинкту, положил ладонь ей на бедро, чуть сдвинул и без того задравшийся подол юбки. Бай охнула, ещё ближе придвинулась к нему, прижалась горячим сильным телом и, крепко взяв его руку своей, передвинула туда, куда он сам хотел и не решался положить. Прикосновение к её пышущему жаром телу ещё больше воспламенило его, но он не знал, что делать дальше, и тогда она, срывая его и свою одежду, бормоча что-то бессвязное, взгромоздилась на него, широко раздвинув колени… Он думал, она раздавит его — ну и пусть раздавит, а потом понял, как это замечательно, что Небесный Отец разделил людей на мужчин и женщин. Он до сих пор помнит, какую испытал радость и облегчение, как тело его, словно сбросив невидимые оковы, стало упругим, налилось силой и крепостью. Как, оскалив крупные белые зубы, стонала и рычала от наслаждения нависшая над ним женщина, как остро и зовуще пахло от нее, как вздрагивал её живот под его руками…

— Эй, Тофур, ты слишком замечтался! Не пора ли в путь? — прервал воспоминания юноши Заруг.

— Если твои люди готовы, двинемся дальше. Ты же знаешь, я могу обойтись без дневного отдыха, — отозвался Тофур, пружинисто вскакивая на ноги и перебрасывая через плечо котомку.

Серое бревно стремительно, словно пущенная из лука стрела, вылетело из переплетения лиан прямо в грудь Мгала. Готовый ко всяким неожиданностям, северянин отшатнулся и все же полностью избежать удара не смог. Бревно задело его по касательной, содрало кожу с правого плеча и в мгновение ока превратилось в гигантского удава, серо-голубую чешую которого украшали ярко-желтые пятна. Сбитый с ног, оглушенный падением, Мгал откатился в сторону, вскочил на ноги, вырвал из ножен меч, но удав оказался проворнее. Хвост его, подобно чудовищной плети, опустился на Плечи северянина, тугие кольца молниеносно обвили тело.