Вербалайзер (сборник) - Андрей Коржевский

Битва за урожай была неотличима от предыдущей, только мы еще этого не знали. Как и в любой битве, командиры частей требовали подкреплений, клятвенно и коленопреклоненно заверяя, что вот еще немного, еще чуть-чуть и победа, как полагали гайдаровские буржуины, совсем уже будет нашей. «За НАШУ победу», как в «Подвиге разведчика», который Штюбинга навеки оставил болваном, а щетину – так и не превратившейся в золото, эти самые командиры ежевечерне ужирались до полусмерти, имея в виду победу в социалистическом соревновании. Рядовые бойцы старались во всем на них походить, – надо же с кого-то брать пример, так что подкрепления требовались и требовались. Родина бросала в бой за миллионы пудов и тысячи тонн пригодного в пищу всех, кто не смог уклониться под благовидным предлогом. Под неблаговидным уклоняться не рекомендовалось, было чревато. Многие и не возражали. Пара недель на свежем воздухе при посильном труде, безвозбранном принятии на грудь, доступных коллегах и сговорчивых деревенских – вполне себе ничего.

Ни до 76-го, ни после него первокурсников нашего пединститута имени Крупской в колхоз не посылали. До – хватало подкреплений и без них, после – опасались. За кормовую свеклу, морковь, капусту и прочий картофель бились второй, третий и четвертый курсы. Пятый использовать было невозможно – благовидные предлоги типа беременности, хронического цистита и «пошли на хер, больше не поеду» были почти у всех. Но в 76-м кто-то из областных командиров, наверное, испил круговую братину с нашим ректором. «Артиллеристы, Сталин дал приказ», «Дан приказ ему на запад» и другие веселые песенки схожего содержания перекликались в моей довольно пьяной голове целый день 1 сентября, потому что 2 сентября на разваливающихся от всепогодного использования автобусах «Львiв» мы отправились в колхоз. По старой Рязанке, миновав Бронницы и еще километров десять чудных пейзажей, пятьдесят девиц и шестеро разнополых юношей добрались до привлекательного даже своей незатейливостью старого коровника, чьей-то усердной заботой преображенного в казарму из двух отделений – на 150 (ж) и 15 (м) рыл соответственно. Плюс комната командира, его зама и комиссара. Командир и зам были сильно пьющими студентами, комиссаром – девочка-би Валя. К востоку от коровника вольно располагался заброшенный вишневый сад, но шуток на эту тему никто не шутил, вполне хватало других поводов. Прибытие следовало отметить, поприветствовать (напоить) ранее прибывших и толком познакомиться. Программа была перевыполнена, то есть похмеляться было нечем. Глубокой уже ночью при свете одинокой лампочки у входа, почти уже в вишневом саду, продолжали знакомиться человек десять самых любознательных. Из пугающей с непривычки сельской темноты вынырнул некто мужского пола и, ухватив за локоть ближайшее женское обличье, выдохнул сакраментальное: «Слышь, пойдем в кусты». The answer was negative. «Ну и ладно, пойду один», – угрюмо обронил незнакомец.

Побудка состоялась посредством громового развыва «Smoke on the water». Отряд построился. Заботливая колхозная знать выдавала студентам куски отслужившей свое на укрытии парников пленки, чтобы сберечься от дождя в поле. Колхозное добро разбазаривать недопустимо, но эти вырезанные по Лобачевскому покрывала с абсолютно супрематическими ржавыми потеками регулярно бросались народом на морковных грядах. Не менее регулярно на утренних построениях напоминалось об этом безобразии. После ночи с командиром, замом и парой подружек в совокупности с «Пшеничной», «Русской» и пивом местного розлива комиссар Валя затруднялась выговорить напутствие отряду (150 ж +15 м), уже явственно хотевшему жрать. Минуты две она обводила нас мутным блудливым взором и неожиданно выкрикнула: «Девчонки, берегите пленки!» Своевременность призыва была, как не упустил бы ввернуть ученое словцо международный злодей Ульянов, аг-г-хиважной. Поскольку мальчонкам беречь пленки не предлагалось. Первокурсницы взолновались и возбужденно обсуждали перспективы сбережения на всем пути до столовой и даже во время раздачи пищи. Только горка серого цвета картофельного пюре с большой хлебной котлетой, политые крахмальной слизью с запахом пригоревшего маргарина смогли прервать их предвкушающие рассуждения. Еще компот.

Рязанское шоссе было метрах в ста от нашей сказочной обители, а до столовой надо было идти метров четыреста сначала сильно вниз, а потом метров двести полого вверх. Ложбина. И – перейти на другую сторону шоссе. Переходить полагалось организованно. Ага. А те, кто осуществлял дележ колхозных яств на порцайки, должен был прийти минут на двадцать раньше всех. На четвертый-пятый день выдергивания моркови, отрывания ботвы и оттаскивания корзин с дарами Флоры к автомобилю времен освоения целины наступает отупение, прерываемое только вскрикивающей болью в наломанной пояснице. Видишь только несколько разного достоинства поп, обтянутых разной стоимости спортивными штанами. Само по себе зрелище стоящее, но быстро приедается даже в 17–20 лет. Остальное смазывается, как при видеосъемке, когда камерой быстро водят из стороны в сторону.

И был день шестой. Становилось скучновато, деньги иссякли, подколы приелись, морковь достала, хотелось в душ и вообще. В 6.45 полуторасотенная толпа дехкан, кули, рабов египетских тянулась вдоль шоссе к столовой на пригорке. Разноцветные одежки батрацкой массы, прикрытые сверху дымкой частых вдохов-выдохов, были бы похожи на японский ручеек с разноцветными камушками, если глядеть сверху. Кто-то и глядел, так мне кажется. Время от времени цветные пятнышки переметывались на другую сторону шоссе, – там обочина была шире и суше. Мы с уже приятелем Мишкой Орловским старались добраться до столовой пораньше, чтобы успеть перекурить без спешки. Сидим, курим, попердываем от безысходности и чудесной колхозной кормежки, солидарно покрякиваем для набора мужицкой солидности. Смотрим на приближающихся сокурсниц, сравнительно и сходно оценивая их потребительские свойства. Движения по Рязанке еще нет. Спокойно так.

Этот звук я слышал всего несколько раз. Успел убедиться, что спутать по звучанию удар движущегося металла в человеческое тело с ударом, скажем, в мешок с песком или с картошкой никак нельзя. Японский ручеек застыл в лед. Так замирает видеофильм на паузе, когда пропадает и звук. Мы с Мишкой были метрах в трехстах, но к лежащей перед желтым жигулем-копейкой девчонке подбежали первыми, – стоявшие рядом ошалело смотрели на смерть, наверное, первую из виденных ими, да еще такую страшенную.

Бедная Лена. В общем-то она была еще жива. Но и голова, и руки, и ноги ее были так ужасно выломлены из возможных живых состояний, что думать было нечего – все. Она, бедняжка, была дежурной по столовой в свой последний день и торопилась, перебегая шоссе неорганизованно. Из приоткрытого рта толчками вырывалась густая темная кровь, быстро обтекая тело и смешиваясь в лужице с горячей жидкостью из разбитого радиатора. Как бездельный мальчишка втыкает дощечку в талую струю, пытаясь устроить запруду, так и смотревший сверху на японский ручеек воспользовался откуда-то взявшейся одинокой машиной. Лену на остановленном грузовике увезли в ближайшую больницу. Через пару часов по шоссе пролетел мерседесовский реанимобиль из Москвы, их тогда на весь город было с десяток, так что стало ясно – командиры полей доложили о ЧП куда надо. Через шесть часов после аварии Лена умерла. Она была еврейкой, и хоронили ее на еврейском кладбище в Малаховке. В морге больницы было некому работать, и ее изуродованное тело забирали и переносили ребята постарше с нашего факультета. Вечером после этого командир отряда выдал им по бутылке.

Бедная Лена. Уже потом узнали мы, что она была из бедной семьи, два года пыталась поступить в наш институт, поступила-таки с третьего захода, чтобы погибнуть, так и не проучившись ни единого дня. И поминали мы ее бедно – денег не было, но хватило напиться. Пьяные, мы все твердили друг другу – мы ее не знали, ее не знали мы, не знали мы ее, пытаясь будто оправдаться неизвестно в чем и неизвестно перед кем.

А погода опять была хорошая. См. выше.

Под дых

Он сам потом рассказывал мне, что, сидя в пыльном институтском коридоре душным июльским утром и ожидая очереди на собеседование, озирался по сторонам в поисках своего реального, настоящего конкурента на экзаменах, а заранее обреченные им на неуспех симпотные и просто девицы представляли интерес только натуральный. Конкурс был высокий – двадцать на место, но мужеский пол даже на английско-немецком факультете педвуза ценился, поэтому когда Мишка Орловский увидел меня, всего такого, по его словам, высокого, с умной наглой мордой, строгим и ласковым одновременно голосом командно интересующегося «кто тут последний», то сразу определил в соперники, оказал такую честь. И я выхватил из окружного мельканья его немного филиновый из-за толстых очков взгляд, но о конкуренции не размышлял, заранее зная, что поступлю. Мишка знал то же про себя, так что эта его байка – просто кокетливая приятельская любезность. Знакомиться до экзаменов нужды не было, а после них декан определила нас в одну группу из-за того, что «обоих сильно перли по партийной линии», как сказал Мишка за кружкой пива в подвале Доброслободской бани, ближайшего к институту учреждения пролетарской культуры. Напротив бани было тоже культурное заведение – кожвенлечебница, с желтого забора которой, предупредительно подернутого чарующе декоративной колючей проволокой, хрипло орали отловленные Мосгорздравом закоренелые сифилитики. «Студент, эй, брось папироску страдальцам». Мы начали учиться языкам, и единственное отдаленное омрачение наших светлых перспектив проистекало из отсутствия в институте военной кафедры.