Странный брак - Кальман Миксат

— Ну, теперь нам осталось обратиться только к богу! — воскликнул Фаи с глубокой горечью.

Трудно даже представить себе, как подавлены были сторонники Бутлера. Теперь и надежды никакой не оставалось. А ведь в кладовой у бога надежда хранится в самом большом мешке, который никогда не завязывается, чтобы каждый мог запустить в него руку; лишь в этом одном бог безотказно щедр.

Так случилось и теперь. Не пришлось даже обращаться к богу: он сам вскоре пробудил в них надежду; правда, на сей раз это было сопряжено для него с некоторыми трудностями, ибо сначала ему пришлось взять к себе на небо почтенную тетку Симанчи. Так вот, тетка Симанчи умерла. Поговаривали, — что в ней скопилось слишком много палинки, — от нее старуха и сгорела. Лежа на смертном одре, она позвала к себе сельского старосту и двух соседей: скорняка Йожефа Турпиша и нашего доброго знакомого трактирщика Дёрдя Тоота. Плачущие внуки предлагали послать и за попом, но старуха только головой покачала: дескать, не нужно, потому что она хочет умереть как добрая христианка; ей нужны лишь представитель власти и два соседа.

Когда все собрались у ее постели, старуха, вверяя богу свою душу, заявила, что на совести у нее лежит тяжкий грех, который она не хочет брать с собой на тот свет.

Она чистосердечно призналась, что в Эгере перед судом каноников дала ложные показания: граф Бутлер не хотел жениться на барышне Дёри, отшвырнул обручальное кольцо и угодил ей, Симанчи, в глаз; с тех пор каждое полнолуние она чувствует боль в виске. Граф вырвал свою руку у невесты, не раз повторяя, что она не нужна ни душе его, ни плоти…

Некоторое время это признание передавалось крестьянами из уст в уста под большим секретом; никто не решался говорить о нем открыто из боязни перед Дёри. Однако почтенный Тоот не счел за труд собрать свою котомку и отправиться в путь к тому, кого оно так интересовало. Поскольку граф Бутлер был в отъезде — в Пожони, на сессии государственного собрания, трактирщик поспешил в Борноц, к его невесте, которая вот уже третий год носила траур по своему отцу.

Ах, и до чего же хороша была эта маленькая Пирошка!. Никогда в своей жизни не забудет ее старик Тоот. А как она была любезна с ним, как благодарила его! Ему стряпали самые лакомые кушанья, расспрашивали, что и как он любит, словно герцог какой остановился у них в доме; не хотели отпустить из дому на ночь глядя (старик-то пришел к ним поздним вечером), спать его уложили в роскошную постель, и сама Пирошка шла впереди со свечкой, провожая в отведенную ему комнату.

Наш бедный Тоот долго отказывался принимать все эти знаки внимания, смущался, не зная, как себя вести. В комнате он то и дело натыкался на всевозможную мебель, поминутно повторяя, что дело-то не стоит и разговоров, что молодой граф — его хороший знакомый, что сейчас, мол, он свободен от полевых работ и забрел сюда больше прогулки ради. Есть он тоже не очень-то хотел, а при каждом новом блюде вздыхал и сетовал, что-де молодые господа не пожелали тогда съесть у него жареных цыплят, — с этого и начались все напасти.

— Господин Тоот, вы возвратили мне жизнь! — благодарила его барышня и, расшалившись, как маленькая девочка, тут же после ужина забралась на колени к старому Бернату, который принялся ее укачивать. А пожилая госпожа так смеялась, так смеялась, что даже слезы выступили у нее на глазах.

— Старик-то мой, я вижу, еще хоть куда!

Это замечание до того пришлось по душе старому Бернату, что он, хоть на дворе уже была ночь, взял фонарь и сам спустился в подвал (никак нельзя было отговорить его от этого), сказав, что у него в подвале зарыта в песке бутылка токайского вина, которому столько лет, сколько владельцу. Ну, а ему уже немало лет! Вскоре появилась и покрытая паутиной бутылка, которую принес торжествующий Бернат.

— Более дорогого гостя у нас и быть не может, — проговорил старик. — Я всегда сожалел бы, если б распил эту бутылку с кем-нибудь другим.

Бутылку откупорили и вино разлили по бокалам. Хозяйка дома тоже выпила вместе со всеми; Пирошка наполнила ей бокал и произнесла тост в честь почтенного Тоота. Бог знает, что она такое сказала, слова эти он теперь уж забыл, но как только трактирщик заметил, что барышня обращается к нему, одному богу известно, почему у него так защемило сердце, что слезы подступили к горлу, хотя в последний раз он плакал, когда его купала повивальная бабка.

А ночью, когда все спали, бедная барышня своей нежной ручкой принялась писать Фаи и писала почти всю ночь. Она сообщила ему все, о чем поведала перед смертью грешница тетка Симанчи. "За то, что низкие свидетели и злые судьи одну за другой ломали ступеньки на пути к нашему счастью, сам бог подставляет нам теперь спасительную лестницу. Надо снова без промедлений начинать процесс…"

Чтобы не терять ни секунды, внизу дожидался конный гонец, и он понесся сломя голову, спеша доставить письмо в Па-так или в Кохань, где мог находиться Фаи.

На рассвете, когда наступило время прощаться с гостем, Пирошка уже была на ногах и выглядела румяной, как яблочко, и веселой, как пташка, которой бросили в клетку кусочек сахара. От этого кусочка бедняжке кажется, что она на воле и покачивается на зеленой ветке. Девушка принялась выспрашивать у Тоота, чем и как она могла бы доставить ему радость. Она упрашивала его принять какой-нибудь маленький сувенир — часы или кольцо, и разложила перед ним столько золотых, вещичек, сколько двадцать сорок не натаскают за всю жизнь.

— Видите, я богата, и мне только приятно будет подарить вам что-нибудь в знак благодарности.

Наш почтенный Тоот густо покраснел и обиженно отодвинул от себя золотые безделушки.

— То, что я сделал, изволите знать, я сделал не ради подарков! Я ведь дворянин, с вашего разрешения!

— И все-таки вы должны принять от меня хоть что-нибудь. Иначе вы меня обидите.

Господину Тооту ничего не оставалось делать, как покориться судьбе, и он задумался, что бы ему выбрать.

— Только обязательно что-нибудь золотое, — добавила Пи-рошка, догадавшись, что он ищет самую незначительную вещицу.

— Ну что ж, если уж обязательно золотое, — проговорил трактирщик, чувствуя, что затылок его покрывается испариной, — пусть даст мне барышня небольшую прядь своих золотых волос, которую я мог бы вложить в молитвенник дочурки, ибо сам-то я, чего скрывать, не имею обыкновения молиться, потому лишь, что попы советуют это делать. Что может быть доброго в их советах!

— Ай-яй-яй, господин Тоот, — кокетливо погрозила ему девушка, — никогда бы не подумала, что вы такой скверный человек.

Однако вслед за тем девушка тотчас же взяла ножницы и отрезала от своих волос локон. Маленькие ножницы скрипнули, словно заплакали.

Любуясь золотистой прядью и нежно перебирая ее своими узловатыми пальцами, господин Тоот вдруг нарочито сурово сдвинул брови и принялся стращать барышню:

— Хе-хе-хе, что сказал бы теперь его сиятельство граф Бутлер, если б узнал, что у меня есть?

Пирошка улыбнулась.

— Он не мог бы ничего сказать, потому что я вся принадлежу ему, и лишь эти волосы — не его. Когда он просил моей руки, у меня были другие, но за время болезни они выпали.

Барышня Хорват даже проводила Тоота до самого большака и на виду у проходивших крестьян положила свою пухлую маленькую ручку на его большую шершавую ладонь.

— Да благословит вас бог, господин Тоот. И непременно заходите к нам, если случится быть в наших краях.

— И вы к нам пожалуйте, когда станете графиней и судьба приведет вас в Рёске. Вы когда-нибудь бывали в Рёске?

— Нет.

— Хорошее село… — Но тут он вспомнил, что после всего случившегося в Рёске не следовало бы, собственно говоря, упоминать о нем, и добавил: — Чтоб ему провалиться на дно ада! Впрочем, если б студенты съели тогда цыплят, то, возможно, мы и не беседовали бы сейчас друг с другом.

Сказав это, он медленно отправился в обратный путь, погруженный в глубокие думы. В доме Бернатов он пробудил к жизни такие сладкие надежды, что влюбленная девушка могла прожить ими еще несколько лет.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

После показаний умершей тетки Симанчи борьба вокруг дела Бутлера снова разгорелась, как потревоженные угольки. Оба враждебных лагеря взялись за оружие, чтобы опять стать к барьеру. Представшая в новом свете подоплека этой истории вызвала особое возмущение среди дворянства. Протестанты иронизировали: "До каких размеров дошла коррупция среди католического духовенства". Католики тоже были шокированы. Пал Надь хотел вынести дело на открытое обсуждение, и его еле отговорили от этого. Один из графов Эстерхази заявил якобы, что если не будет исправлена ошибка, то он и сам перейдет в другую веру.

На балу, устроенном наместником, Миклош Драшкович громогласно заявил перед гостями: