Жизнь после Пушкина. Наталья Николаевна и ее потомки [с иллюстрациями] - Татьяна Рожнова

Барон де Геккерен»{371}.

Однако дела Геккернов обстояли не так гладко, как пытался изобразить их старый барон, что явствует из донесения неаполитанского посланника князя ди Бутера:

«Петербург, 25 марта 1837.

В моей депеше за № 619 я имел честь сообщить Вашему Превосходительству о дуэли, происшедшей между г. Пушкиным и бароном Геккере-ном, и о том, что до этой дуэли относилось. Ввиду этого я изложу теперь, что г. Геккерен, будучи приговорен к наказанию, согласно закону, и проведя около трех недель в заключении на гауптвахте, где посещать его разрешено было лишь его жене, был, согласно решению императора, разжалован и, в сопровождении фельдъегеря, выслан на днях на прусскую границу. Что касается нидерландского посла, барона Геккерена, то ответ его правительства на прошение его об отставке гласит, что ему разрешен шестимесячный отпуск и что впоследствии он увидит, как ему поступить, а в ожидании он будет получать половинный оклад; таким образом, нидерландский посол уедет лишь в отпуск. Г. Геверс, секретарь посольства, бывший в отпуску, вернется сюда через несколько дней и останется в качестве поверенного; как только он приедет, барон Геккерен уедет, чтобы присоединиться к своему приемному сыну в Кенигсберге, который должен его там ждать, и они будут продолжать путешествие вместе. Холодность, выказанная разными лицами послу в тех местах, где он был, должна ему показать, что пост его в С.-Петербурге уже не может быть ему столь же приятен, как был раньше: вследствие того полагают, что он более сюда не вернется»{372}.

Барон Луи Геккерн — Жоржу Дантесу.

«Мы заняты по горло приготовлениями к отъезду, сейчас упаковывают мебель. Я хочу быть совершенно готовым к приезду Геверса (барон Иоганн Корнелис Геверс (1806–1872), чиновник Нидерландского посольства. — Авт.), у меня нет никаких известий ни от него, ни от кого-либо из Гааги…

Здесь тоже нет ничего нового для меня, то же молчание и никакого ответа. Я оставляю за собой право распоряжаться моим поведением независимо от того, как на него посмотрят после моего отъезда. Нельзя же видеть дурное в том, что я хочу оправдать себя в то время, когда упорно не желают сказать мне, что нельзя сделать никакого упрека, потому что я ни о чем больше не прошу.

Барон де Геккерен»{373}.

Наверное, это странно, но зачастую там, где требуются понимание и участие, их нет, а есть осуждение. Виновный же находит незаслуженное сочувствие.

Князь Александр Борисович Куракин (1813–1870) писал Дантесу:

«С.-Петербург, 27 марта 1837.

Если, дорогой друг, Вам тяжело было покидать нас, то поверьте, что и мы были глубоко удручены злосчастным исходом Вашего дела. Тот способ, которым Вы были высланы из Петербурга, не заключает в себе ничего нового для нас, привычных к высылкам такого рода, но тем не менее огорчение, которое мы испытали, и особенно я, оттого, что не могли проститься с Вами перед Вашим отъездом, было чрезвычайно велико. Я надеюсь, что Вы не сомневаетесь в моей дружбе, дорогой Жорж.

Бог знает, встретимся ли мы когда-либо, тогда, быть может, мы вспомним более счастливые времена. Едва я узнал, что Вас высылают, я первым делом бросился в Кордегардию Адмиралтейства, чтобы обнять Вас, но, увы, было уже поздно, Вы были уже далеко от нас, а я этого и не подозревал… Я надеюсь, что Ваша супруга будет так добра, что передаст вам мое письмо, равно как и небольшой подарок, сопровождающий его, это — безделица и весьма слабый залог моей дружбы, дорогой Жорж, но примите их, так как я посылаю Вам это от души, уверяю Вас.

Не пишу Вам о С.-Петербурге, так как Вы, наверное, не хотите о нем слышать после всего, что с Вами случилось, а затем здесь нет и ничего нового, что могло бы заинтересовать Вас. Целую Вас нежно, дорогой Геккерен, и прошу Вас вспоминать порою Вашего бывшего сослуживца и друга, будьте счастливы и верьте той искренней привязанности, которую я к Вам питаю.

Ваш искренний друг А. К…»{374}.

27 марта 1837 года.

Михаил Николаевич Сердобин, сводный брат барона Б. А. Вревского по отцу, писал из Петербурга в Москву С. Л. Пушкину:

«…Во время краткого пребывания здесь моей невестки (Евпраксии Николаевны Вревской. — Авт.), покойный Александр Сергеевич часто заходил к нам и даже обедал и провел весь день у нас накануне этой злосчастной дуэли. Можете себе вообразить наше удивление и наше горе, когда мы узнали об этом несчастьи»{375}.

27 марта 1837 года.

Находясь в Полотняном Заводе, Наталья Николаевна написала письмо Прасковье Александровне Осиповой, в котором просила разрешения остановиться у нее, чтобы посетить могилу мужа в Святогорском монастыре. Но это намерение вдовы Пушкина вызвало явное неудовольствие не только у хозяйки Тригорского, но и у ее старших дочерей.

| |

А друзья-литераторы, между тем, делали все, чтобы сохранить детище Пушкина — журнал «Современник».

«28 марта 1837 года.

С.-Петербургская газета заявляет сегодня, что журнал „Современник“, основанный покойным Пушкиным, будет продолжаться в пользу семьи поэта, под руководством г. Жуковского, князя П. А. Вяземского, князя В. Ф. Одоевского и еще двух русских литераторов, Плетнева и Краевского»{376}.

Друзья погибшего Поэта собирали по крохам события и факты, предшествовавшие дуэли, пытаясь осознать причины этой трагедии.

«Собираем теперь, что каждый из нас видел и слышал, чтобы составить полное описание, засвидетельствованное нами и документами. <…> Пушкин принадлежит не одним ближним и друзьям, но и отечеству, и истории. Надобно, чтобы память о нем сохранилась в чистоте и целости истины»{377}, — писал князь Вяземский А. Я. Булгакову еще 5-го февраля.

Таким образом, слово Пушкина, его творческое наследие, становилось достоянием читающей публики.

Дуэль разделила общество на сторонников и противников Пушкина и Дантеса. И это понятно. А были и те, кто считал себя друзьями Поэта, но память которых оказалась короче, чем строка письма, написанная ими полчаса назад. — «Минутной младости минутные друзья…»

Пример тому — письма Софи Карамзиной брату Андрею.

Если за месяц до дуэли она писала: «…Пушкин продолжает вести себя самым глупым и нелепым образом… снова начались кривляния ярости и поэтического гнева… Ах, смею тебя уверить, это было ужасно смешно…», а утром, в день дуэли: «…Пушкин скрежещет зубами и принимает свое всегдашнее выражение тигра…», то после случившегося — резкая перемена мнений (воистину — «легкость в мыслях необыкновенная!»):