Северная корона - Олег Смирнов

— Иду, иду, — сказал Наймушин и увидел Наташу. Она кивнула, он вздернул подбородок, и они разошлись в разные стороны.

Призывно ржала лошадь.

— Иду, — сказал Наймушин.

Прощай, Орлов, вряд ли мы с тобой теперь увидимся, желаю тебе встать на ноги, комиссар. Привык я тебя так называть. И ты прощай, Наташа. С тобой мы тоже вряд ли увидимся, разве что случайно, как сегодня.

При том же артналете ранило и Курицына. Когда Сергей с Пощалыгиным подобрались к нему, он был в сознании, шмыгал облупленным носиком, на тонкой цыплячьей шее билась жилка.

— Ах ты, Ваня-тонкошея, — сказал Пощалыгин. — Незадача! Куда клюнуло?

— Не разберу, братцы, — прохрипел Курицын. — Но это ничего… ничего… Отлежусь в госпитале…

Он схватил ртом воздух, умолк, обмяк.

— Потерял сознание. — Подползший санитар расстегивал сумку с красным крестом. — Радуется: в госпиталь попаду. А радости мало, кажись, ему яички разворотило…

— Что ты буровишь, помощник смерти? Уж лучше бы руку оторвало либо ногу, — сказал Пощалыгин.

— Знамо, лучше. Но, поди вот, осколок не разбирает…

— У него ж девчонка на примете, Глаша, что ли? Расписаться плановал…

А Петров вечером сказал:

— Ваня сам виноват. Видал же, что вилка, а полез на бугор, третий снаряд и жахнул. Не берег себя — поплатился.

— Что ж ты его хаешь? — сказал Пощалыгин. — Товарищ пострадал, а ты его хаешь вослед.

— И как это понимать: не берег себя? — спросил Сергей. — Как на войне вообще можно беречься, если, разумеется, не быть трусом?

Петров сказал:

— Мне Ваню Курицына не меньше вашего жалко. А все ж таки воевать надо с умом, беречь себя надо — это факт, а факты — упрямая вещь…

— Развел антимонию, — сказал Сергей.

— Нет, товарищ младший сержант, это не антимония. Вы для меня авторитет, но я вам скажу: какой прок будет, ежели меня вот сейчас поранят либо убьют? Кому выгода — Гитлеру или нашей армии? Войне, может, еще длиться пару годов, так что без Петрова Юлиана никак не обойтись. А трусость зря упоминать, товарищ младший сержант, в трусости меня не упрекнешь никак.

Верно — не упрекнешь. В атаку поднимается не мешкая, в траншею прыгает первым, в рукопашной — на уровне. И если отвлечься на минуту, забыть о Ване Курицыне — конечно, Петров воюет с умом, с расчетом. На каске у него вмятина — от осколка. В другой раз ему в каску угодила граната и, зашипев, скатилась под ноги, Петров подхватил ее и бросил назад, к немцам. А если бы он был без каски? Не расстается с ней, а во взводе некоторые побросали каски: таскать неохота. В бою под Речицей Петров ловил на лету немецкие гранаты за длинные рукоятки и швырял обратно: точно знал, что они не успеют взорваться у него в руках. Он никогда не ворвется в траншею или блиндаж, никогда не побежит за изгиб траншеи, не метнув туда сначала гранату: расчистил путь — тогда вперед. Был такой случай: Петров и немец бежали к пулемету, у которого расчет был перебит. Петров увидел, что ему не опередить, он упал, залег и срезал из автомата бегущего немца возле самого пулемета. Был и такой случай: Петров вызвался вытащить подорвавшегося на своей мине сапера. В темноте пополз по «нейтралке». Умно полз: когда ракета отрывается от земли, ее уже видно, но она еще не светит, в эту секунду Петров не двигается; догорит ракета — ползет. Невдалеке от сапера ракета упала Петрову на спину, догорала на нем. Он не шевелился, пока не погасла. Был сильный ожог, но сапера Петров благополучно вытащил… Да все и не вспомнишь сразу, Петров помнит о них лучше. А мне, отделенному, задуматься не мешает. У Петрова можно многое почерпнуть, передать другим бойцам: расчетливость, сметка, хладнокровие в бою. Хорошо, что я не поддался настроению, но наговорил ему резкостей: он, в сущности, поднял важный вопрос.

По соседству с дивизией Дугинца, в районе поселка Ленине, всю вторую половину дня слышны взрывы бомб, треск авиационных пушек и пулеметов. С командного пункта Дугинца видно, как над передним краем висят немецкие пикировщики, завязываются воздушные бои, дымят и падают самолеты.

На других участках было сравнительно спокойно, а тут немцы бомбили не переставая. Участок этот занимала польская дивизия имени Тадеуша Костюшко. Двенадцатого октября она во взаимодействии с советскими войсками прорвала глубоко эшелонированную оборону противника и освободила несколько населенных пунктов. В этом своем первом бою поляки нанесли гитлеровцам ощутимые потери в живой силе и технике.

Узнав, что на Восточном фронте появились солдаты в конфедератках, Гитлер немедленно отдал приказ: польскую дивизию стереть с лица земли. И немцы при поддержке самоходных установок провели сильные танковые контратаки, бросили пикирующие бомбардировщики. Польская пехота успешно отбивала контратаки, польские артиллеристы жгли танки и самоходки, с воздуха дивизию прикрывали советские летчики.

Мужественно дрались поляки. Начальник политотдела рассказал Дугинцу, как поручник Войска Польского подорвал танк, поднял взвод в рукопашную, а после боя выяснилось: поручник — бывший ксендз.

— Ну и попик! — Дугинец расхохотался. — Вояка! Молодчина!

Чтобы облегчить положение польской дивизии, ее соседи начали бой, в том числе и один из полков Дугинца, — и немцы скисли: контратаки прекратились, бомбардировщики улетели.

Несколько дней на фронте, было относительное затишье. Разведка доносила, что немцы укрепляют оборону, подтягивают резервы. И Дугинец совершенствовал оборону, хотя больше думал о предстоящем наступлении. Нелегко придется. В полках потери восполняются недостаточно, артиллерии и танков маловато.

Охолонувший по-осеннему воздух. Листопад. Между деревьями не было голой почвы: трава, кусты, палые листья. Листья набивались и в ямы, плавали в застойной, пенной, будто мыльной воде. Пахло опадающей листвой и умирающим разнотравьем. За командным пунктом два клена наклонились, сблизились стволами: так, поддерживая друг друга, бредут раненые солдаты.

У Дугинца была привычка перед наступлением побродить по лесу, успокоиться, сосредоточиться. Он прогуливался возле блиндажа. Опавшая листва тускло шуршала под ногами. Речонка в осоке словно почернела, стала глубже. На берегу — палатки походной бани. Молодые крепкие бойцы из комендантского взвода в нижнем белье дожидались очереди, боролись, дурачились. «Мне уж вот этак, в подштанниках, не постоять на октябрьском ветру», — подумал Дугинец не с грустью, а с усмешкой.

Ночью роты заняли траншеи и окопы своего боевого охранения — рубеж атаки. До рассвета без артподготовки бойцы поднялись и броском достигли вражеских позиций. Дежурные пулеметчики, дав две-три очереди, пустились наутек. Немцы нашей атаки не ожидали. Полуодетые, они выскакивали из блиндажей, отстреливались.

Наши ворвались в первую траншею; штурмовые группы блокировали бронеколпаки и блиндажи, остальные по ходам сообщения и поверху побежали ко второй траншее. И вторая траншея осталась позади. Покуда все нормально.

Дугинец не отрывался от стереотрубы. Серел рассвет. У подножия высотки торчал врезавшийся носом в землю самолет — на крыльях крест, на хвосте свастика, подле самолета наши артиллеристы тащили пушечку. За кустарником вповалку лежали убитые немцы. Горящий танк по останавливался, шел на немцев. Серые шинели бойцов сливались со жнивьем, с буроватым перестоявшим льном. На левом фланге — лес, справа — красная труба кирпичного завода, дома. Городок у пас останется в стороне, обойдем его, это — забота соседей.

Цепь еще не достигла гребня, когда на высоту обрушился сильнейший артиллерийско-минометный огонь. Разрывы сметали кусты, вырывая землю с травой, и желто-бурый склон почернел от разрывов. В цепи кто попадал, стал окапываться, кто побежал вперед, броском. Дугинец сказал командующему дивизионной артиллерией:

— Бог войны, успокой малость противника. Моложавый, бравый, с гвардейскими усами и со шпорами полковник ответил:

— Есть, товарищ генерал.

За высоткой, в немецком тылу, загрохали разрывы, и огонь по высоте ослаб. Зато из-за железнодорожной насыпи выползли танки, сопровождаемые пехотой. Шарлапов доложил: контратакуют. Дугинец сердито ответил: вижу, не слепой, отбивайся, подмоги не проси. Он всегда сердился, когда у него просили помощи, если даже эта помощь действительно требовалась и он мог оказать ее. Сейчас же Шарлапову можно было и не заикаться о помощи, и он отбивался сам.

Отбился — и продвинулся на полкилометра. Продвинулись и другие полки, но также незначительно. Немцы контратакуют. Плотный заградительный огонь, за железнодорожным полотном гул танковых моторов.

Блеклое утро перешло в сумрачный, придавленный рыхлыми тучами день, погода нелетная, а то бы вызвать «илы». На наблюдательный пункт, накрытый маскировочной сетью, заносило листья, дождевые капли. Дождь пока не разошелся, но тучи разбухают, ворочаются, зальет — и развезет дороги, по грязище наступать трудно.