Удар судьбы - Андрей Посняков

Что завтра нас ждет, что в грядущем —

Кто это знает из нас? Ты не беги, не спеши…

…По коленкам.

— Ну, хорош, хорош! — насмешливо обозрел его Владос. — Уж не потратил ли ты на эту цепь все свое вознаграждение?

— Что я, дурак, что ли? — Лешка усмехнулся. — Оставил еще и на плащ. Правда, красивый? Да шучу, шучу, что ты так вылупился?! Есть еще у нас деньги, я совсем немного потратил!

Грек хохотнул:

— И того, что потратил, вполне хватит, чтоб блистать на вашем сборище, словно павлин!

Юноша молча отмахнулся, вовсе не хотелось ему спорить сейчас с приятелем, да и не о чем было спорить — Владос был прав, так шикарно, как сегодня, в лето шесть тысяч девятьсот сорок восьмое, второго индикта, месяца мая в двадцать первый день — а по-русски — 21 мая 1440 года — Лешка еще никогда в жизни не выглядел. Длинная, почти до земли, туника из сверкающей атласной ткани, полусапожки мягкого нежно-зеленого сафьяна, ниспадающая красивыми складками палевая — в цвет туники — шелковая далматика — экий франт! Ну, разве скажешь, что недоучившийся историк-тракторист? Важный, знающий себе цену господин — важный государственный чиновник, пусть даже еще и не в больших чинах, но уже и не младший писарь — повысили после удачно составленного доклада о злоупотреблениях в городских приютах. Кстати, самые гнусные дела творились в приюте Олинф, в том, что располагался в старой базилике неподалеку от церкви Апостолов. Лешкиному непосредственному начальнику — старшему тавуллярию господину Никодиму Калавру удалось – таки вызнать, что там за притон оказался под видом богоугодного заведения. Да-да! Самый что ни на есть притон, да еще какой! Никодим ведь добрался до тех детей, что туда отправляли, вернее, переговорил с нужным, имеющим непосредственное отношение к этому делу, человечком, выяснив, что попечитель приюта Олинф, некий Скидар Камилос, тщательно отбирал для своего приюта только красивых и миловидных мальчиков. Зачем — нетрудно было догадаться, и подозрения эти вскоре вполне подтвердились. Шикарный развратный притон был устроен в приюте Олинф, один из самых дорогих в городе, с мягкими ворсистыми коврами и обитыми дорогой тканью стенами. Туда-то как раз и решили направить выделенные императором средства.

— Так ведь притон! — ахал Лешка. — Не средства туда направлять, арестовывать там всех надо!

— Правильно, — кивал головой мудрый начальник. — И я так считаю. Олинф — самый гнусный и мерзкий из всех приютов. Поэтому им и достанутся деньги. Сказать, почему?

— Догадываюсь, не маленький. Чем больше компромата, тем больше откат! И все же жаль, что мы ничего сделать не можем! А, может, попробуем, а, дядюшка Никодим?

— Попробовать-то можно… Только кабы чего не вышло!

— Да в случае чего, все на меня и свалим! Мне-то что терять? Невеликий чин? А ведь эти деньги отцу Сергию и матушке Марии ох как пригодились бы! Не так?

— Так. Ладно, делай, как знаешь, может, чего и выйдет…

— С куратором бы переговорить только… лучше, так сказать, неофициально.

— Поговоришь. Будет повод — и очень скоро.

Старый чиновник не соврал — ровно через неделю после того, как Лешка с его помощью счастливо и с большой выгодой для себя сдал начальству отчет, всем служащим Секрета было объявлено о празднике — очередной годовщине со дня образования родного ведомства, счастливо совпавшего с общенациональным торжеством в честь дня Святых царей и равноапостолов Константина и Елены. Константин — этот тот самый Константин Великий, что перенес столицу на восток, и в честь которого, собственно, и был назван город. Ну а равноапостольная Елена — его матушка, тоже известная православная подвижница.

Празднество — корпоративная вечеринка, как его называл Лешка — должно было состояться в двух местах. Сначала — торжественная часть — по месту работы, ну а потом — в одном из восстановленных дворцов у Силиврийских ворот, специально снятом для увеселения служащих Секрета. Не всех, правда, а только лишь особо избранных, в число которых каким-то образом попал и Лешка. Наверное, в целях поощрения — его отчеты, надо сказать, произвели очень хорошее впечатление на начальство — молодой тавуллярий даже удостоился устной похвалы от куратора и материального вознаграждения в размере десяти крупных золотых монет — бизантинов. К слову сказать, совсем неплохие деньги для мелкого чиновника, каким сейчас являлся Лешка — Алексей Пафлагон, как он официально значился в списках.

— Ну, нормально смотрюсь? — юноша обернулся к греку.

— Хоть сейчас в женихи! — хохотнул тот. — Не забудь только пригласить на свадьбу!

— Обязательно! — Лешка ухмыльнулся. — Только — с большими подарками.

— Ах ты выжига!

— Нет – нет, не надо кидаться подушкой, — на всякий случай отпрыгнув в сторону, смеясь, предупредил юноша. — Знаешь ли, она настолько стара, что может в любой момент разорваться, а старина Ксифилин, как назло, отпросился навестить дочь и вернется нескоро. Кто тогда будет убирать? Конечно, господин Владос Костадинос, эпискептит гончарных мастерских! Как, хотите сделать уборку, господин эпискептит? Нет? Тогда не вращайте так страшно глазами, а лучше одолжите-ка мне ваш новый кошель — мой что-то поизносился, да и выглядит как-то непрезентабельно.

— Держи! — сняв с пояса кошель, Владос швырнул его приятелю. — Потом вернешь с тремя иперкирами.

— Три иперкира за прокат? С чего такие цены?

— Да ты досмотри, что за кошель? Прелесть! Как такой отдать… Буду вот теперь сидеть, мучиться — не потерял ли?

Владос, наконец, махнул рукой и расхохотался. У Лешки тоже было прекрасное настроение — а с чего бы ему не быть?! Честно и удачно выполнил поручение — между прочим, очень даже не простое, это все сослуживцы признают — получил от начальства благодарность и премию, сейчас вот — сыт, весел и при деньгах — идет на вечеринку, где, может быть, встретит кое-кого… кого давно хотел встретить.

Солнце пряталось в белесой туманной дымке, наводя на мысль о вечернем дожде. Приятная прохлада растекалась по городу, истомленному палящим зноем, пахло цветущими садами и свежескошенным сеном, которое не так давно привезли на продажу окрестные крестьяне – парики.

Душа юноши пела — в основном словами «Арии», — а будущее виделось таким прекрасным, что даже забывались о прошлом. К тому же вчера удалось-таки уговорить отца Сергия взять деньги. Не ради себя — ради детей, а для этого можно было пойти и на небольшую аферу, называемую Лешкой на привычный ему манер — откатом. Короче, уговорились откатить половину, по здешним меркам, много, обычно здесь брали процентов двадцать пять – тридцать, суммы больше считались дикостью… на что и рассчитывал юноша.

Свернув за угол, он поправил прическу — специально посетил цирюльника, где его побрили, завили, надушили — и, нацепив на лицо улыбку, направился к родному учреждению.

— Здрав будь, дядюшка Аргир!

— Быстрей, быстрей! — вместо ответа замахал старичок – привратник. — Уже все собрались, вот-вот начнут. Сам господин протокуратор приехал! — привратник многозначительно кивнул на богатую упряжку, стоявшую у коновязи.

Лешка поспешно поднялся на второй этаж, в залу для общих собраний, где на специально расставленных скамейках уже сидели служащие Секрета.

— Ну, наконец-то, — потянул парня за рукав Никодим. — Я уж волновался — не опоздал бы!

— Что, уже началось? — усевшись на скамью рядом, Лешка с любопытством осмотрел помещение. Ага — уже установили трибуну… На которую под громкие и продолжительные аплодисменты присутствующих поднялся высокий мужчина в белой, с красной каемкой, далматике, с несколько угрюмым волевым лицом.

— Господин протокуратор Андроник Калла! — благоговейным шепотом пояснил старший тавуллярий, коего Лешка с некоторых пор в неофициальной обстановке называл запросто — дядюшка Никодим. Страшный был крючкотвор, но, как оказалось — совсем даже неплохой человек.

После пламенных речей во славу царствующего императора Иоанна Палеолога, все начальство и особо приближенные к нему люди — в том числе и приглашенный Лешка — отправились для продолжения торжества во взятый напрокат дворец.

Там уже были накрыты столы, играла музыка — арфа, две лютни, флейта, — обширную, украшенную цветами залу, освещали восковые свечи в начищенных до блеска бронзовых канделябрах, расставленных на столе и укрепленных на стенах таким образом, что центр — где стоял стол — оказывался ярко освещенным, как, впрочем, и почти все пространство перед музыкантами, а вот чуть дальше, в углах и альковах сохранялся приятный полумрак. Кроме мужчин, здесь, в нарушение древних византийских традиций, находились и нарядно одетые дамы в богато украшенных на модный бургундский манер платьях. Правда, в отличие от своих западноевропейских сестер, мало кто осмеливался выбривать волосы на лбу, как того требовала мода, но от этих спадавших чуть ли не на глаза затейливо закрученных прядей исходила какая-то загадочность и томная любовная нега. Из рассказов Владоса Лешка знал уже, что подобные вольности — дамы, музыка, танцы — были бы немыслимы в давние, золотые для Ромейской империи, времена, а вот теперь — пожалуйста! Правда, православные иерархи осуждали подобные празднества, но не все, а некоторые — и сами на них с удовольствием приходили, как во-он тот прелат в скромной черной рясе, но с большим золотым распятием на изящной золотой цепи.