Призрак Проститутки - Норман Мейлер

А Харви составил свою докладную. Он работал в картотеке по пятнадцать, а то и по двадцать четыре часа. Этого у Харви не отнимешь. Он труженик. Кроме того, он собрал все, что мог, изданных ФБР, полученных контрразведкой. ФБР разгадало несколько русских шифров, о чем мы не знали, а Харви через своих старых дружков по ФБР получил один советский перехват, на котором Эдгар Гувер сидел своей монументальной задницей и где упоминалось о высокопоставленном «кроте»-англичанине. Описание настолько совпадало с Филби, что власти приняли версию Харви, а не мою. «Отзовите вашего Филби и испытайте его», — сказало ЦРУ начальству в МИ-6. Это они и вынуждены были сделать, хотя им и очень не хотелось. Слушания в МИ-6 окончились для Филби заключением: «Аресту не подлежит», но он вынужден был выйти в отставку. Бедняга Ким! Я говорю «бедняга Ким», однако же, если он виновен, значит, страшнее его противника нет. Вообще-то я очень нехотя пришел к выводу, что он все время работал на КГБ.

Проститутка втянул в себя горький дым сигары и добавил:

— Боюсь, общепризнанно, что в этом деле Харви переплюнул меня. Видишь ли, довольно скоро он обвинил твоего почтенного крестного в том, что он советский агент. Это было, не забудь, время Алджера Хисса. Джо Маккарти[20] успешно входил в нашу жизнь. Чем лучше были у тебя предки, тем хуже, должен сказать, ты выглядел. Вот мне и предложили пройти испытание на детекторе лжи, и я метался по всей Фирме, но тест прошел. Неизлечимой болезни сердца не обнаружено. А Харви стал одним из больших людей у нас. Зачем я все это тебе рассказываю?

— Не уверен, что знаю.

— Потому что хочу еще раз напомнить тебе одну вещь. Сатана — самое прекрасное существо, какое создал Бог. Выпьем за Кима Филби — законченную свинью. Выпьем за твоего нового шефа, Богом данного дикого кабана, Короля Уильяма, то есть Уильяма Кинга Харви. И если сатану определяет красота, то его сатаной не назовешь.

Часть II

Берлин

1

Дикс Батлер послал джип встретить меня в аэропорту Темплхоф. Снова мне предстоит жить с четырьмя младшими офицерами, и Дикс — один из них. Наша квартира находилась в нескольких кварталах от Курфюрстендамм, по-видимому, в солидном до войны районе, на четвертом этаже шестиэтажного дома, единственного обиталища, продолжавшего стоять на этой стороне улицы. На лестнице потрескавшаяся лепнина уступала место голым оштукатуренным стенам на верхних этажах. Паркетные полы были залатаны линолеумом. Это соответствовало моему первому впечатлению от Берлина: пыльный, тяжеловесный, залатанный, серый, унылый и, однако же, на удивление сладострастный. Я чувствовал порок на каждом перекрестке, как чувствуют вшей или неоновый свет.

Не знаю, стоит ли еще раз говорить о моей сексуальной жизни (которая была по-прежнему пуста), но в те дни я реагировал на присутствие секса, подскакивая как чертик в закупоренной пробирке. Не успел я сойти со «Старой трясогузки» на землю, как со мной произошло нечто необычное. Вид окружающих Темплхоф улиц, забитых рабочим людом, вызвал у меня эрекцию — то ли воздух, то ли архитектура так возбудили меня. А за окном машины пролетала панорама Западного Берлина, как кинохроника военных лет, в которой засняты разбомбленные города. Я видел всякие здания — которые восстанавливали и которые разрушали, одни стояли наполовину разрушенные, другие возводили на расчищенных площадках, в глубине которых виднелись голые задние стены домов на соседней улице. Всюду доски для объявлений, бульдозеры, краны, грузовики, военные машины. Казалось, прошло не десять лет, а всего год после войны.

По дороге Дикс разговорился.

— Мне здесь нравится, — сказал он. — У западных берлинцев самый живой ум изо всех, кого я встречал. Ньюйоркцы не идут с ними ни в какое сравнение. Я тут сел на скамью в парке и попытался читать немецкую газету, а на другом ее конце сидел такой маленький аккуратненький человечек в костюме в полоску, явно служащий. Он вдруг обращается ко мне на превосходном английском: «Видите вон того полицейского?» Я смотрю: фараон, здоровенный фриц. «Да, вижу, — сказал я. — А что вы такого увидели в нем, дружище?» — «Держу пари, — говорит незнакомец, — этот фараон испражняется как слон». И снова утыкается в свою газету. Это Берлин, Хаббард. Первый встречный может рассказать тебе, как восседает на «троне» полисмен. По сравнению с ними мы воробьи, выклевывающие зерна из лошадиного помета, а этого добра тут полно на улицах. И все вокруг — бывшие нацисты. Один из них — генерал Гелен, возглавляющий отделение ФСИ[21] в Западном Берлине. Мы в свое время финансировали его.

— Да, — сказал я. — Я это знаю. — Неужели прошло десять лет с тех пор, как отец, обедая со мной в «Двадцати одном», рассказывал мне о немецком генерале, который после войны сумел договориться с американской военной разведкой? — Да, я слышал о нем, — повторил я.

— Он в свое время обратился ко всем бывшим нацистам, которые служили с ним на русском фронте, — продолжал Батлер. — И многие из этих парней ухватились за возможность получить хорошо оплачиваемую работу в послевоенной Германии. В конце концов, работа-то не тяжелая. Любой член твоей семьи, находящийся в Восточной зоне, может поставлять информацию. И в этом нет ничего противоестественного. Теперь возьмем Штази: как ты без труда обнаружишь, возглавляют службу восточногерманские коммунисты, а под ними — половина гестаповцев. Все это дерьмо, приятель, но я развлекаюсь от души.

Однако Батлер ни словом не обмолвился, какая меня ждет работа. Мне оставалось выяснять это по кусочкам. Первые несколько дней в Берлине ушли на то, чтобы получить аккредитацию для моей крыши и кличку ВКью/СТАРТЕР. У меня оставалось довольно много свободного времени, которое я проводил в нашей некогда роскошной, а теперь похожей на пещеру квартире. Обстановка дома угнетающе действовала на меня. На кровати, где я спал, лежал монументально тяжелый матрац, сырой, как воздух в погребе, а подушку можно было принять за полено. Теперь я понимаю, почему у пруссаков такие прямые шеи. Монументальный, хотя и протекающий «трон» в ванной был двухъярусным: в унитазе была как бы полочка. С младенческого возраста я не обращал внимания на то, что я только что совершил, и я решил, что этот унитаз является свидетельством любви цивилизованных немцев к изучению первобытной культуры.

В качестве «крыши» я работал клерком, о чем не хочется даже писать, — у меня был стол в отделе снабжения военного ведомства, куда я должен был являться раз в день, чтобы убедиться, что никакие бумаги, требующие административного решения, случайно не попали ко мне. Сотрудники сидели скученно — не так, как в Змеиной яме, но достаточно плотно, чтобы мой сравнительно пустой стол манил к себе тех, кто работал тут на более законном основании. И они довольно скоро начали занимать его на правах поселенцев. Ко второй неделе не только мои ящики, но и верх стола были экспроприированы. Хотя меня заранее предупреждали, что персонал ЦРУ, работающий среди дипломатов или военных, встречают озлобленно, я все же не был готов спокойно воспринимать окружившее меня раздражение. К концу второй недели я решил сбросить в большую картонку все бумаги, незаконно лежавшие на моем столе, и, отправляясь на обед, выставил картонку в проход. По моем возвращении в комнате царила настороженная тишина.

В тот день ко мне подошел комитет из трех человек. После двадцатиминутного обсуждения сложившейся ситуации мой стол — по взаимному согласию — был разделен на зоны, столь же строго демаркированные, как зоны четырех оккупационных держав в Берлине.

Наш договор соблюдался, наверное, много лучше многих других, но с той минуты все в конторе держались подальше от меня. Для меня это не имело значения. Мне требовалось лишь место, куда мне могли бы позвонить по телефону или написать те, кому я ничего не мог сказать о своей настоящей работе.

Законные же свои обязанности я выполнял в Городском центре. Так назывался барак, окруженный колючей проволокой, одна из многочисленных контор ЦРУ. Остальные безо всякой видимой логики были разбросаны по городу, включая резиденцию шефа базы Харви, большой белый оштукатуренный дом, который служил также конторой и был окружен часовыми и забором, укрепленным мешками с песком. Все близлежащие улицы находились под прицелом пулеметных гнезд. Это была настоящая цитадель, и если бы русские приехали из Восточного Берлина, над домом несколько часов реял бы флаг.

Первую неделю я провел в Городском центре на телефоне в надежде получить хоть какую-то информацию в ответ на вопросы, которые я задавал на наспех вызубренном немецком швейцарам, барменам, метрдотелям и портье всех крупных отелей города. Вначале мне было внове звонить по подсказке коллег — наконец-то у меня появились коллеги и я приступил к настоящей шпионской работе! Так что какое-то время это доставляло мне удовольствие. Да, швейцар в «Бристоле», или в «Кемпински», или в «У зоопарка» рассказывал мне (обычно по-английски, которым он владел куда лучше, чем я немецким) о передвижениях четырех господ, за которыми его просили последить. Карл Цвейг, к примеру, заезжал на своем «мерседесе» и заходил в номер 232. Когда я снова позвонил в тот день, швейцар сообщил мне имя постояльца, остановившегося в номере 232. От этого кружилась голова. Наконец-то я участвую в «холодной войне»!