Раскол. Роман в 3-х книгах: Книга III. Вознесение - Владимир Личутин

– Мы на своей земле, – сухо ответил Евтюшка, пожевал губами. – И куда бегать? На всякую мышу свой кот.

И верно, куда бежать далее? С легкой руки Никона направил стопы из Ферапонтова на Соловки, да вот из одной опалы угодил в более страшную беду. Разве это та воля, о коей мечталось в долгих ночных сторожах? с одной стороны жмут, с другой – притужают; с одной стороны – стрела да пуля, с другой – плаха да топор. Евтюха приценился уж в который раз к своей участи и жалобно заморгал сивыми ресничками... Нет, не скончать ему свои дни в богаделенке на готовом корму.

– Коли не душегуб, принеси свои вины государю.

– Не мы губим, но нас губят, мил человек. Мы ли вас призывали, штоб нашу жизнь отымать? Вы пошто нам мира-то не даете, нехристи? Отступитеся от нас, ступайте себе с Богом с острова, тогда и замиримся мы.

Сторож вдруг замолчал, избоченился, почуяв себе угрозу. Любим подставил деревянную мису на колени, споро выхлебал постную мучницу, редьку же залил квасом напогодя.

– Для какой нужды заперли-то? Я ведь царев человек. На мне государева память. Особо с вас спросится.

– Не моего то ума дело...

Тут к окну приник прежний чернец, через решетку осмотрел келью, потом отпрянул и вдруг выдернул из саадака лук. Стрела с костяным копейцем вскочила из колчана в пальцы как бы сама собою, живо утянулась вслед за тетивою и, мелко подрагивая клювом, уставилась в грудь узнику.

– Ага... выпутал медведя ухватом. На мне слово Богородицы заговорное, а на тебе кила да горб. Поди прочь, келейник, а то засмеюся. Тогда я шибко страшной, и с того кличут меня Медвежья Смерть. Иль не слыхал, заячиный хвост?

– В тебе глупого мясища много, да станешь скоро труп околенутый, – впервые подал голос чернец и нехорошо так, ненавистно осклабился, и глаза желто-сизые застлало пеленою. Долго так, на взводе, не может терпеть человек: иль плечо сдаст, отерпнув, иль нервы сорвутся. И тогда жди стрелы. Любим заметил, как посинели у монаха губы от напряга.

– Дуйся пуще, раньше лопнешь, – еще надсмеялся Любим и раздвинул на груди кафтан и зипун, вытянул наружу серебряный крестик на кожаном гайтане.

Дурили оба, смеялись над смертью, а ведь все могло кончиться и плохо. Ладно, что дверь в келью отворилась, и поклончивый мелкорослый служка впустил архимарита Никанора; тот вступил, низко нагнувшись, чтобы не расшибиться лбом о колоду. Чернец за окном, резко развернувшись, пустил стрелу в небо, низко поклонился Никанору и исчез.

– Зря шуткуешь, стремянный. От судьбы крестом не загородишься. – Голос у архимарита был густой, надтреснутый от усталости. Никанор уселся на лавку, уставился взглядом в темный дверной проем; видно, ожидались еще гости. – Ты старца Досифея не трави, слышь – нет? Болезный он. Видел? Зеленый с лица, как травка. Ядром оглушило, сейчас трясавица мучает сердешного, а на стене служит завсе да кажинный день без пересменки и сна не ведает. Праведник, он вашего брата терпеть не может...

Евтюха, досель торчавший молчком у порога, тут осмелел, влез в разговор:

– Бают, он у Стеньки на Дону крепко казаковал и многих боярских детей спровадил в ямку.

– Ступай... Не твоего ума дело, – оборвал архимарит стражника. Евтюха отбил поклон и, не переча, исчез. Знать, сурово правил Никанор, спуску не давал братии; да и то, на всякого ослушника скоро сыщутся плеть да цепи.

Архимарит задумчиво принял со скамьи чашу с редькой и квасом, взболтал, будто надеясь разглядеть на дне что чудное иль прочесть приговор.

– Не жирно потчуют. Не густо... А ведь живой? Живой... В Бога-то веруешь, дак и от камени гольного напитаешься. Видал, травка-то богородская да мошок где пробились? И это ества, с голодухи не помрешь.

– А вы меня заморить решили? – с вызовом спросил стремянный.

Он отшатнулся к окну, загородив спиною весь проем; его шея – лиственничный комель, вросший в тяжкие плечи, и воловий загривок, и уступистый лоб с тощим мысочком волос выдавали силу бычью и звериную упрямую дерзость. Любим и стоял-то враскорячку, словно лесной хозяин на дыбках, готовый к смертной брани. Глазки, крохотные, свинцовые, медвежеватые, с тонкой розовой каймою, налились кровью.

– Такого заморишь, – миролюбиво ухмыльнулся архимарит. – От тебя можно огонь возжечь...

Сухой, длинный Никанор и сидел как-то худо, внаклон, будто его постоянно тянуло долу от несносимой ноши; да и смотрел-то святой отец дробно, рассеянно, как бы обходя взором узника. Но отчего Любиму захотелось вдруг притулиться к монаху и открыться в самом сокровенном, в чем бы не доверился и родимому батюшке? Значит, кроме медвежьей силы есть и иная, не мощевая, не мясная, не жильная, не обозначенная в пудах и фунтах?..

– Это вы нас на измор. Травите, как гнус и скверну, спроваживаете со свету преж времен. И, как тлю золою, присыпаете нас любодейными словами о искренности и вере, давно потеряв на лживом пути самого Господа.

– А зря не дуруйте! Да бросьте озоровать и отдайте вины. Лаете на государя, как цепные псы, и удержу не знаете. Вам кто воли давал беситься да с пути мирных сбивать? Больно добер до вас царь и долго попускает. Все думает: авось опомнитесь. Да где там! Закусили удила и поперли... А ведь взаболь озлобиться может, и тогда спуску не ждите. Не пушками, так измором возьмет, и сами не в долгое время воспоете Лазаря.

– Раз поднялись, значит, правду чуем, значит, по совести Божеской живем. А она выше царя. И не вем еще, кто кого терпит. А было бы иначе, так смотрели бы из чужой горсти да лаяли из подворотни на Теремные проказы, как чертей водят вокруг престола супротив солнца.

Архимарит говорил мерным густым голосом и с той убежденностью, что привораживает всякую душу, в коей еще не сотлела благодать. Бывший царев духовник, Никанор, как и бывый патриарх Никон, знал какие-то особые тайны, доверенные лишь избранным; иначе бы откуда взял такую предерзость встать против всего русийского стола с его приказами и боярской думою, с казною и служивыми. На гольном камени, на отоке морском, у лешего в притворе отвоевал себе места, уперся ногами – и не спихнешь.

– А голодом нас не взять... Еще хлеба будет в амбарах лет на десять – двенадцать, да масла коровьего года на два, да меду сырца пудов сто пятьдесят и вина церковного на причастие сыщется бочек восемь... И силою нас не припереть. Тех лодьишек нет по всему поморскому берегу, чтобы надобного войска перевезть с горы, да прокормить и обогреть на диком острову середь моря. Разве иудина душа откуль вынырнет, иль свара изъест от долгого сидения...

– Так не вечно же воевать решили? В грязи изопреете, вша съест, ржа выточит, от скорбута кости ваши измозгнут в труху. Сокол-то коли долго не летает на охоту, так у него когти загинаются и в мясо врастают. Вот и вы без поклонников мирских что сухостоина на юру. Выходит, ежли нам не светит, то и вас не греет?

– Не вечно, – охотно согласился архимарит. – Вечен только Господь Бог на небеси... Не засти света-то, сядь подле и не лайся.

– Вот те на, растудыт твою кокора! – искренне удивился Любим. – Я его обнимать должон. Ты меня, посла царева, перехватил обманом подлым, всадил в юзы, моришь голодом, да еще и нишкни... Поделом барану, чтобы не ходил, куда не гоже...

– Верно. На то и пастыри, чтобы вы по чужим посевам не шастали. Развязали рот-то, полезли. Какого рожна надо?

– А чтобы не пыщились, как грибы поганые. Больно от вас дух вонькой идет по всей Руси. Адский дух-от.

И все же смирился стремянный, отвалился от оконной решетки, но в том же углу и присел на корточки; такой шатун мохнатый угнездился торчком, – упаси, Господи, рукой до двери достанет.

– Так и уймитесь... Коли для вас вонючи.

– Как хорьки вонявые, – настаивал Любим, желая разозлить архимарита. – Да и хуже хорьков. Падаль вы скотская...

Но архимарит оставил вызов без внимания. Сила боится смирения и кроткой души.

– А мы сидеть будем взаперти, пока во Дворце не одумаются. Не против церкви православной встали тамотки, но противу народа русского. Не на новины гоните, а в тугое ярмо, под еретическую плеть. Больно круто запрягаете, как бы пятки не сбить... От нашей-то искры малой красные галки полетят с клекотом по всей земле, и полымя потечет с востока на запад огняной рекою, погоняя прочь от Кремля бесовские рати. Куда тогда поскочите на худых-то ногах?

Любим ответить не успел. В дверном проеме появились городничий Морж и бывший келарь Феоктист. Монах волочил цепи и едва брел, с лица его не сходила виноватая горестная улыбка; он вытончел лицом и стал прозрачный, как стень. Черный зипун висел на плечах, как на колу, восковые щеки и седатая борода сравнялись цветом. Уже год высидел Феоктист в застенке на хлебе и воде, иные дни и того не было; его, как и иеромонаха Геронтия, выпроваживали вон из монастыря, чтобы не смущал дух сидельцев, но бывший келарь отказывался покинуть братию, но и не склонялся к раскаянию, не брал в руки оружие. Смутитель, он думал обороть самых дерзких и склонить в свою сторону бессловесных, кто по слабости поддался воровским прелестям, позабыв монашеские заповеди. Чернец-воин, он от грешного мира отгорожен иноческими доспехами – манатьей и клобуком, и все внешние волнения, как бы ни были близки сердцу, должны отряхаться от броней к ногам, как труха и временный земной прах. Оружие инока – крест, молитва, пост и послушание...