Новый Мир ( № 11 2009) - Новый Мир Новый Мир

                           …взор мой усладить

Девичей прелестью? По ней грустит умильно

Душа… или когда святого уловить

Захочет бес, тогда приманкою святою

И манит он на крюк? Нескромной красотою

Я не был отроду к соблазнам увлечен,

И чистой девою теперь я побежден (IV, 357).

В то же время желтый цвет (золота) есть выражение освобождения и счастья: и новелла Клейста, и поэма Пушкина заканчиваются happy endґом. Этих общих моментов достаточно, чтобы остаться «на плаву» в интересущей нас теме, то есть чтобы «наводка» смогла выполнить свою функцию — обострить интерес к более широкому сопоставлению произведений двух писателей. Такой «трамплин» оказался как нельзя более уместен, ибо поэма «Анджело», будучи формально переделкой шекспировской пьесы «Мера за меру», оказалась поразительно сходной с лучшей и последней драмой Клейста «Принц Фридрих Гомбургский». Построенные на совершенно различном фабульном материале, они весьма сходны по ситуационным положениям, то есть по идеологической казуистике.

В этом смысле самый сложный сюжетный узел поэмы заключен в развязке, точнее — в некоторой странности поведения Дука и Анджело. При неимоверной лаконичности Пушкина, стремлении за простыми, нехитрыми словами спрятать весьма хитрое содержание, неудивительно, что читателю, негодующему на крючкотворство и низость Анджело, едва ли понятна медлительность Дука. Он знает все перипетии дела, ничего нового для осуществления «воздаянья» ему знать не нужно. Но когда раскрылось все коварство Анджело («правда из тумана / Возникла»), Дук, обещая, что «злодейство на земле получит воздаянье», как-то медлит и не произносит приговора сам. Он почему-то хочет знать, что думает сам «падший»: «Что, Анджело, скажи, / Чего достоин ты?». Этот авторский ход легко счесть излишним, ибо возмущенное чувство справедливости требует наказания немедленного. Пушкин как бы идет навстречу этому чувству, подливая масла в огонь: «Злодей <…> / Затрепетал, челом поникнул и утих». Чего ждать от такого злодея: раскаяния, падения в ноги Дуку в страхе за свою жизнь? Ничтожество («торгаш и обольститель») и должно вести себя как ничтожество. Но вместо всего этого мы видим совершенно иное поведение Анджело: с «угрюмой твердостью», «без слез и без боязни» он отвечает: «Казни. / И об одном молю: скорее прикажи / Вести меня на смерть». Если не знать о том, чего Пушкин не говорит, рассчитывая, по-видимому, на компетентность читателя, то мгновенное изменение в «трепещущем» преступнике кажется произвольным, противоречащим логике характера. Вот на этом фоне и стоит обратиться к новелле Клейста, где все перипетии «движения духа» в человеке, приговоренном в смертной казни, развернуты подробно, как в замедленной съемке.

Суть дела такова: в ходе боя принц, отступая от данного курфюрстом плана сражения, ведет свои войска в наступление раньше условного сигнала. Его маневр приводит к победе над противником. Но курфюрст приказывает отдать победителя под суд, ибо тот проявил непослушание, нарушив приказ и выступив раньше положенного срока. Курфюрст не хочет случайных побед и считает, что виновный достоин казни. Вот здесь и начинается «одиссея» смертника. Узнав, что курфюрст подписал постановление суда, принц лишается присутствия духа. Он просит заступничества и обращается за помощью к принцессе Наталии (к этому эпизоду — его невесте):

Но Божий мир, родная, так хорош!

Не приобщай меня до срока в мыслях

К семье страшилищ черных под землей! <…>

С тех пор, как я увидел близко гроб,

Что ждет меня, я жить хочу, и только.

А с честью, нет ли — больше не вопрос [30] .

                           (Перевод Б. Пастернака)

Наталия отправляется к курфюрсту и молит пощадить принца. Она описывает, в каком жалком состоянии пребывает некогда смелый воин принц Гомбургский, и говорит, что он не желает умирать и просит о пощаде [31] .

Подобных слов мы могли бы ожидать и от Анджело, но их нет. Вернее, такие слова в поэме Пушкина есть, но произносит их не Анджело, а Клавдио, осужденный на смерть по закону о прелюбодеянии:

                               …умереть,

Идти неведомо куда, во гробе тлеть

В холодной тесноте… Увы! Земля прекрасна

И жизнь мила. А тут: войти в немую мглу <…>

Нет, нет: земная жизнь в болезни, в нищете,

В печалях, в старости, в неволе… будет раем

В сравненьи с тем, чего за гробом ожидаем (IV, 367).

Пушкин делит на двух персонажей две разные реакции на смертную казнь, которые у Клейста совмещены в одном. Клавдио, однако, будучи причиной всей драматической коллизии, главным героем не становится. Потеря драматического «старшинства», отход на второй план этой фигуры обусловлены ее моральной несостоятельностью: Клавдио нарушил закон не подумавши, не считая его чем-то серьезным; нести ответственность за свои действия он явно не готов. Из страха за свою жизнь он способен на низость, чем вызывает резкое осуждение у своей сестры Изабелы. Принц Гомбургский тоже не задумывался о своем порыве. Точнее было бы сказать так: Клейст всячески старается показать импульсивность поступка принца, ради чего заставляет его грезить во время военного совещания и пропустить мимо ушей то, что надо было знать командиру. Своими мольбами о пощаде принц Гомбургский, как и Клавдио, производит крайне тягостное впечатление:

Столь жалкий, столь растерянный на вид,

Что было стыд глядеть! <...>

<…> до низин такого малодушья

Меня бы даже смерть от львиных лап

Не довела! [32]

У Клейста более заметно то, что у Пушкина художественно выполнено более тонко: случайность, неподконтрольность действий человека в морально усложненной ситуации оборачивается неготовностью к ее поворотам. Именно поэтому человек оказывается совершенно беззащитным и потерянным пред скрытой опасностью.

Ситуация меняется, когда курфюрст предоставляет возможность самому принцу Гомбургскому быть судьей в собственном деле и решить, виновен он или нет. Чрезвычайно показательна здесь апелляция Курфюрста к «долгу»:

               <…> когда я вас велел

Арестовать за ваш удар не в пору,

Я полагал, что исполняю долг,

И думал, вы одобрите решенье.

Но если ваше мненье таково,

Что с вами обошлись несправедливо,

Уведомьте об этом в двух словах,

И я велю вернуть вам вашу шпагу [33] .

Размышление приводит принца к неожиданному для окружающих решению: он отклоняет помилование на том же основании, на котором был осужден: «Я поступлю, как мне внушает долг». Так он пишет в письме курфюрсту, а своей титулованной невесте объясняет свои мотивы:

                           Я привык

Платить за уваженье уваженьем.

Лежащая на мне вина — тяжка.

Я знаю сам. Ценою препирательств

Пощады не ищу [34] .

Этим ответом он восстанавливает свое достоинство [35] , что немедленно получает признание. Как сказала об этом Наталия:

               Пускай хотя б двенадцать

Стрелков сейчас разделались с тобой,

А все ж, смеясь и плача, я б кричала:

«Ты нравишься мне! Ты мне по душе!»

Точно тот же смысл имеет в поэме Пушкина угрюмое требование Анджело вести его на смерть. Он сам себя осудил и помилования не просит. Этой «угрюмостью» он и восстанавливает свой имидж «человека закона». Только при этом условии Изабела могла «душой о грешнике, как ангел, пожалеть» и просить ему помилования:

«Не осуждай его. Он (сколько мне известно,

И как я думаю) жил праведно и честно,

Покамест на меня очей не устремил.

Прости же ты его!»

                         И Дук его простил.

Помилованием заканчивается и пьеса Клейста.

Конечно, в пьесе немецкого драматурга представлена не реалистическая ситуация, но она не является и «апофеозом прусского абсолютизма» (Брехт). Клейстом создано художественное произведение на теоретической базе кантовского морального императива, можно бы даже сказать, «поэзии закона». В «чистом виде» она реализована в «Михаэле Кольхаасе», где герой будет действительно казнен и тем самым продемонстрирована особая прелесть истинно морального поведения, красота «подзаконности». В «Принце Фридрихе Гомбургском» судьба героя смягчена. Клейст находит сильный аргумент, позволяющий органически завершить пьесу «счастливым концом». Курфюрст соглашается на помилование под давлением угрозы того, что никто «больше без команды / Теперь рукой не двинет для тебя». У Пушкина финал более искусственный. Стоило только Изабеле попросить Дука, как он тут же соглашается простить Анджело. Но и случай, положенный Пушкиным в основу поэмы, более трудный. Если принц Гомбургский пользуется всеобщей любовью и избавление его от наказания воспринимается легко, то к Анджело отношение другое, и от читателя требуется недюжинная умственная работа, чтобы согласиться с помилованием.