Дневники и письма комсомольцев - Катаева М. Л. Составитель

Знакомый мешок вещевой.

Стучат колеса…

Спать легли далеко за полночь.

Второй день начался обычно, как бывает в вагоне: с очереди к умывальнику. Завтрак получился коллективным.

Родилась мысль устроить соревнование по шахматам. Выбрали судейскую комиссию, разработали условия турнира. За первенство по эшелону — фотоаппарат ФЭД.

Двое суток на ногах, но еще и глаз не сомкнула. Решила прилечь, но не успела и задремать, как прибежали из третьего вагона с криком: «Володю Овечкина зарезали!»

Бегом в третий вагон.

Ох, что тут творится!.. Увидели меня — расступились. Я пробралась в самую середину, подняла руки, крикнула: «Прекратите!» И в этот момент нож впился мне в руку. Но драка прекратилась. Оказывается, мои добрые парни на одной станции посадили в вагон незнакомого человека. Вначале он вел себя хорошо. А на станции Дно пытался купить пол-литра. Но водки не оказалось, и он затеял со зла скандал в вагоне, ударил Овечкина ножом.

Володю в Бологом отвезли в больницу. Этого типа сдали в милицию. Мне наложили на руку швы.

А как познаются в дороге люди! Многих я знала годами. Знала как хороших рабочих, работниц, как активных комсомольцев.

И только здесь, в дороге, я, например, узнала, что Тоня Горбатова, казавшаяся мне в Таллине немного дерзкой и злой девушкой (как-то даже не хотелось ее посылать на целину), оказывается, очень славная, большой души человек. Она родилась в Смоленской области. Отец погиб на фронте. Мать расстреляли каратели. Воспитывалась в детском доме. После семи классов поступила в ФЗО, а окончив, стала работать ткачихой. За три года работы на комбинате окончила десять классов. Мечтает стать агрономом.

Иванов Василий — шахтер. Рос сиротой. Во время войны был вывезен в Германию и там за побег с фабрики отправлен в концлагерь, где пробыл четыре года.

Да разве всех перечислишь!

…На станции Алгабас нас встретили директор совхоза и Спартак Тислер (его уже избрали комсоргом совхоза).

И снова митинг. Директор говорил много и нудно.

Затем отправились в путь. Он был необычен. Нам предстояло проехать около ста километров на тракторах. Дорог нет. На ведущем тракторе — компас. Всего восемь тракторов, шесть открытых саней и два вагончика на санях. В вагончики посадили девушек. Ехали долго. Снега нет, но ветер резкий и очень холодный. А кругом степь, ни единого кустика, ни одного деревца.

Сбились с дороги. Крутили, крутили… Думали, что подъезжаем к совхозу, а вышло, что вернулись к поселку недалеко от станции. Решили все же ехать дальше. Народ устал.

И снова в путь. Ночь надвигалась с какой-то невиданной быстротой. Небо покрылось звездами, а вокруг такая темень, что друг друга не видно. Стало еще холоднее. Ехали долго и молча. И вдруг в темноте раздался выстрел, еще один и еще. Что случилось? Оказывается, это наши салютовали. Совхоз! Приехали!

Вагончиков и палаток, приготовленных для нас, не хватило. Но у нас были еще свои. Закипела работа. Одни разбивали палатки, другие устанавливали печи-времянки, третьи получали и носили к палаткам кровати, матрацы, четвертые уже растапливали печи.

Часам к трем ночи я обошла все палатки. Везде тепло, светло и весело. Сама я осталась жить в вагончике. Никто в эту ночь не спал. В нашем вагончике собрались старожилы. Да, старожилы. Они в совхозе уже десять дней. Очень нелестно отзываются о руководстве совхоза. Говорят, директор — хам, главный бухгалтер и завхоз — пьяницы. Очень хорошо отозвались о главном инженере. Ребята уже завезли шестьдесят тонн зерна на семена. Утром сегодня мы осмотрели совхоз. Усадьба совхоза стоит на реке Аят. Усадьба — это семь домиков, тринадцать вагончиков, а теперь еще восемнадцать палаток. Кругом степь.

Снега уже нет, но посреди поселка грязь по колено в полном смысле этого слова, грязь заливается даже за голенища резиновых сапог. Пустынно, грязно, холодно, но жизнь бьет ключом. Да, с жильем выходит хуже, чем мы ожидали. В вагончиках живут по двадцать человек. Каждый вагон разделен на две половины. Верхние полки в каждой половине вагона сделаны в виде нар.

Ходить приходится в полусогнутом состоянии. Уже дважды ударялась головой. Но ничего, привыкнем. Жизнь в два этажа. Наверху в нашем купе спят шесть человек, мы с Лидой внизу. Шесть человек — это очень тесно. Ночью, если хочешь повернуться, и не пытайся этого сделать один. Надо разбудить всех и поворачиваться всем вместе. Раздается хохот.

А утром девчата готовят завтрак, стирают. Ребята заготавливают топливо, ходят за продуктами. В магазинах все, что угодно. Выбор лучше, чем в московских универмагах. Затем все пошли в степь: работы пока нет.

Что-то медлят товарищи руководители с устройством людей. И вообще такое впечатление, что их это не касается. Директор мне ответил: «Не спешите. Все уладится».

Но как быть? Так ведь оставлять людей нельзя. Столько неполадок! Нет, надо пожить, поработать здесь. Как-то у меня дома? Как мой малыш? Скучаешь? Ну, ничего, потерпи. Я обещаю тебе, когда приеду, рассказать хорошую сказочку про степь, про целинников.

3 апреля. Ясное и теплое утро, солнце печет совсем по-весеннему. С утра по очереди один за другим стали подходить к конторе ребята для оформления на работу. Но пока вопрос решается не о работе, а о выплате подъемных.

Потом было собрание. Речь шла не о работе совхоза, а о подписании Обращения Совета Мира.

Имангалиев, парторг, сделал доклад, прочел Обращение. Все подписались, и никто не уходит. Ждут, думают, что наконец-то узнают подробней о совхозе. Но никто и не собирался рассказывать о нем, о предстоящей работе. Тогда ребята стали задавать вопросы: что их ждет? Какие планы у совхоза? Какого направления будет совхоз — животноводческий или зерновой?

Имангалиев слушал, и всем казалось, что он сейчас начнет отвечать, но, увы, он выслушал всех и сказал: «Ну вот и все, можно расходиться».

Я попросила его ответить на вопросы, но он сказал: «Сегодня собрание не по этому вопросу, да и не директор я».

Встретила Спартака. Он стал какой-то странный. На всех злится, а сам ничего не хочет предпринимать. Забрала его с собой, привела в контору. Послала секретаршу за директором.

Пришел сердитый. Не очень ему нравится моя навязчивость. Разговор был официальный. Директор напомнил, что я свое дело сделала и могу уезжать. Тогда я спросила: кто ему дал право так относиться к людям? Кончился разговор тем, что я заявила, что никуда не уеду, пока не будут определены все люди до единого человека.

Тислеру я велела собрать открытое комсомольское собрание. Пригласить всех,