Новеллы - Луиджи Пиранделло

— Я говорю: мы поедем в мэрию, зарегистрируем брак, а потом — в церковь. Свадьба будет сегодня. Иначе ты погибла. Видишь, как я для тебя нарядился? Фрак надел! И я буду свидетелем, как ты хотела. Оставь ненадолго свою бедную маму. Ее ты не оскорбишь. Она сама хочет, чтобы ты это сделала. Твоя мама хочет! Послушай меня, ступай оденься, а я пойду и все приготовлю.

— Нет... нет... я не могу... — в отчаянии говорила Чезара, снова роняя голову на кровать и пряча лицо. — Я не могу. Все кончено, я знаю! Он уйдет, он меня бросит... он не вернется. Только я не могу... не могу...

Гори не отступил. Он хотел наклониться, чтобы оторвать ее от кровати, но не смог. Тогда он яростно затопал ногами и закричал:

— Глупости! Я поеду с одним рукавом! Но вы обвенчаетесь сегодня! Ты пойми... Ну посмотри мне в глаза! Ты пойми, если мы упустим момент, все пропало! Что с тобой будет? У тебя нет работы! Ты одна! Хочешь свалить вину на свою бедную маму? Ты забыла, как она мечтала об этом браке? Несчастная синьора! И ты хочешь, чтобы все расстроилось из–за нее? Ну, возьми себя в руки, Чезара! Что тут дурного? Я с тобой! Я за все отвечаю. Ступай же, оденься! Оденься, дорогая, надо спешить!

И он повел ее к двери, поддерживая за плечи. Потом вернулся, пересек комнату, закрыл дверь и воинственно вошел в гостиную.

— Где жених?

Все повернулись, пораженные его тоном. Мигри спросил с притворной заботливостью:

— Синьорине дурно?

— Синьорина чувствует себя прекрасно, — ответил Гори, в упор глядя на него. — Имею честь сообщить вам, господа, что мне удалось ее убедить. Она согласилась взять себя в руки. Мы все в сборе. Все готово. Нужно только — не перебивайте меня! — нужно только, чтобы кто–нибудь из вас... вот, например, вы (обратился он к одному из гостей) взял на себя труд отправиться в мэрию и предупредить, что...

Ему не дали договорить. Как можно? Какой скандал! Это немыслимо!

— Дайте мне объяснить! — крикнул Он, заглушая хор протестов. — Зачем откладывать? Ведь препятствием был траур невесты? Но если сама невеста...

— Не позволю! — крикнула старуха. — Не допущу, чтобы мой сын...

— Исполнил свой долг и сделал доброе дело? — перебил ее синьор Гори.

Карло Мигри выступил на защиту матери.

— По какому праву вы вмешиваетесь? — спросил он, с трудом сдерживая гнев.

— Я вмешиваюсь в это дело потому, что считаю вас порядочным человеком, дорогой синьор Грими...

— Мигри!

— Мигри, Мигри, и поймите, что не подобает пользоваться этим внезапным несчастьем. Мы не должны поддаваться удару судьбы, постигшему несчастную девушку. Наш долг — спасти ее. Разве мы можем бросить ее так, одну, беспомощную, без работы? Нет. Свадьба состоится, несмотря на несчастье и несмотря на... простите!

Он остановился, яростно пыхтя, залез в рукав пальто, с ожесточением дернул рукав фрака, оторвал его и подбросил над головой. Все невольно рассмеялись при этой неожиданной выходке. А он продолжал со вздохом облегчения:

— ...и несмотря на проклятый рукав, который меня так мучил.

— Вы шутите! — сказал Мигри, приходя наконец в себя.

— Нет, синьор. Он лопнул.

— Вы шутите! Это насилие!

— Другого выхода нет!

— Вы так думаете? Повторяю, это невозможно, при подобных обстоятельствах...

К счастью, в эту секунду в комнату вошел жених.

— Нет! Не соглашайся! Андреа, не соглашайся! — закричали со всех сторон.

Не обращая внимания на крики, Гори направился к нему.

— Решайте сами! Дайте мне сказать! Дело в следующем. Я убедил синьорину Рейс взять себя в руки. Она согласилась, принимая во внимание серьезность момента. Так что, дорогой синьор Мигри, если вы тоже согласны, поедем сейчас в мэрию потихоньку, в закрытой карете, и зарегистрируем брак... Надеюсь, вы не откажетесь? Только скажите, скажите, что согласны.

Андреа Мигри растерянно взглянул на Гори, потом на других и нерешительно произнес:

— Но... если Чезара согласна...

— Согласна! Согласна! — воскликнул Гори, стараясь перекричать протесты. — Вот наконец искренние слова! Ну, скорее! Летите в мэрию, дорогой мой синьор!

Он схватил за руку одного из гостей и потащил его к дверям. В передней он споткнулся о цветочные корзины и снова бросился в гостиную, чтобы освободить жениха от окруживших его разъяренных родственников.

— Синьор Мигри! Синьор Мигри! — кричал он. — Одну минутку! У меня к вам просьба!

Андреа Мигри подошел к нему.

— Сделаем приятное бедной Чезаре. Вот эти цветы... К покойной... Помогите мне!..

Он схватил две корзины и побежал через гостиную прямо в комнату, где лежала покойная. Жених следовал за ним с двумя другими корзинами. Все внезапно преобразилось. Многие бросились в прихожую за остальными корзинами и потащили их туда же.

— Цветы — покойной. Очень хорошо! Цветы — покойной! Вскоре появилась Чезара, очень бледная, в простом черном платье. Ее волосы были слегка растрепаны. Она дрожала — видно было, что ей очень трудно сдерживаться. Жених кинулся к ней и нежно ее обнял. Все замолчали. Чуть не плача от радости, Гори попросил троих гостей отправиться с ним вместе в качестве свидетелей, и они тихо удалились.

Тогда оставшиеся — мать, брат, старые девы, все гости — Дали волю негодованию, которое им поневоле приходилось сдерживать в присутствии Чезары. Хорошо, что бедная, старая женщина, там, среди цветов, уже не могла слышать, как возмущаются эти люди таким оскорблением ее памяти.

По пути в мэрию синьор Гори думал о том, что говорят в гостиной. Выходя из кареты, он шатался, как пьяный, и был так ошеломлен, что совсем забыл об оторванном рукаве, и стал снимать пальто вместе со всеми.

— Учитель!

— Ах! Черт возьми! — спохватился он.

Чезара улыбнулась. Но Гори было не до смеха. Он уже успокоился, думая, что больше не вернется туда, к тем людям, а теперь придется ехать за рукавом. Ведь фрак взят напрокат. Подписаться? Как это? Ах, подписаться! Да, конечно, он поставит свою подпись как свидетель. Здесь, что ли?

Потом они отправились в церковь, наскоро совершили обряд и поехали домой.

Их встретило ледяное молчание.

Стараясь казаться как можно меньше, Гори оглядел комнату, а потом шепотом, приложив палец к губам, обратился к одному из гостей:

— Не знаете ли вы, куда делся рукав от моего фрака, помните — я его подбросил в воздух?

Вскоре он отыскал свой рукав и незаметно ушел. По дороге домой он размышлял о случившемся. В конце концов, только благодаря тесному фраку удалось ему одержать такую блестящую победу над судьбой. Ведь если бы этот расползавшийся рукав не раздражал его так сильно, он бы вел себя, как всегда, и, пораженный внезапной бедой, оплакивал бы несчастную судьбу бедной девушки Но тесный фрак лишил его обычной кротости, и он нашел в себе силы восстать и. победить.

МУЖ МОЕЙ ЖЕНЫ (Перевод Л. Виндт)

Конь и бык — прочитал я однажды в книге, заглавия и автора которой я не запомнил, — конь и бык... Но быка лучше опустить. Приведем лишь то, что относится к коню. Итак:

«Коню, который не знает, что ему предстоит умереть, метафизика незнакома. Но если бы конь знал, что он должен умереть, проблема смерти и для него стала бы в конце концов важнее, чем проблема жизни.

Добывать сено и траву, конечно, задача чрезвычайно важная. Но вслед за ней возникает другая: почему, потрудившись двадцать — тридцать лет, чтобы обеспечить себе сено и траву, обязательно нужно умереть, так и не узнав, для чего жил?

Конь не знает, что ему придется умереть, и не задается такими вопросами. Но перед человеком, то есть — согласно определению Шопенгауэра — животным метафизическим (что означает животное, знающее, что ему придется умереть), этот вопрос стоит неотступно».

Из этого, если не ошибаюсь, следует, что все люди Должны бы искренне завидовать коню. А тем более метафизические животные вроде меня, которые больны и знают не только, что им предстоит умереть очень скоро, но также и то, что произойдет в их доме после их смерти, и при этом не имеют даже права возмущаться.

Осадок никогда не бывает прозрачным. По мере приближения к концу жизненные соки изо дня в день перекисают во мне все больше и больше. И вот я хочу, заполнив эти несколько листков, доставить себе удовольствие, правда, отдающее горечью морской воды (удовольствие, которое мне не суждено испытать): хочу, чтобы жена моя узнала, что я все предвидел заранее.

Эта мысль родилась у меня сегодня утром. И родилась она потому, что жена застала меня врасплох в коридоре у входа в гостиную, когда я, пригнувшись, тихонько подглядывал в замочную скважину.

— Да ведь ты не ревнивый, — крикнула она мне, — что же ты здесь делаешь? Скажите пожалуйста! Даже ботинки снял, чтобы не шуметь.

Я посмотрел на ноги. И вправду босые! А тем временем жена заливалась хохотом. Что я мог сказать? Я бормотал глупейшие оправдания: я и не думал шпионить, мне захотелось посмотреть просто из любопытства — я перестал слышать звуки рояля, не видел, когда ушел учитель, и вот... Но клянусь, что ботинки (с позволения сказать) я скинул гораздо раньше и без всякой задней мысли. Просто они жмут. Она, моя дорогая Еуфемия, которая застала меня здесь босиком, должна бы знать, почему они жмут, и не смеяться над этим, по крайней мере в моем присутствии. У меня отекают ноги, и иногда я от нечего делать их щупаю: надавлю пальцем и жду, пока ямка снова забухнет.