Жестокие игры - Владимир Константинов

Сосновский отметил это холодное и отстраненное — «здравствуйте» Романа Даниловича, и его кислую мину, но вида не подал. Он привык ага... Чувства скрывать привык... Это ничего того... Он не гордый. Этот для дела того... Для дела нужен. Можно и потерпеть. Это потом... За все эти вот... За все спросится ага.

— А почему того?... Блондин почему?... Мне сказывали, что того... Брюнет ага.

— Обстоятельства заставили изменить внешность, — нехотя ответил Кудрявцев. Он уже смутно начинал догадываться о причине их встречи.

— Ах, ну да... Это конечно, кхе, кхе... Это я понимаю. А что ж мы того? — засуетился вдруг Сосновский. — Стоим чего?... Садитесь, Роман Данилович ага, — и рукой указал на кресло.

Кудрявцев сел, достал из кармана гаванскую сигару, закурил и стал ждать, чего ещё скажет этот ничтожный, но страшный человек. Интуитивно чувствовал, что ничего хорошего для себя не услышит. Так и случилось в последствии.

Танин принес на подносе бутыку коньяка, рюмки, тонко порезанный лимон. Поставил поднос на журнальный столик, по-лакейски сказал:

— Вот, извольте!

«Да он и есть лакей, — подумал Роман Данилович, наблюдая за Таниным. — „Человек“ при большом барине. И даже, став министром, останется лакем — будет продолжать обслуживать хозяина, „Чего-с изволите-с!“. Как все это гадко, право!»

Настроение у Кудрявцева упало ниже критической отметки, а в груди поднималась душная волна презрения и ненависти к этим вот двум ничтожествам и чувства бессилия как-то изменить ситуацию.

— Спасибо ага! — поблагодарил Сосновский Танина и пренебрежительно махнул в сторону двери. — А теперь, дружок, того... Иди ступай.

Танин вышел. Сосновский наполнил рюмки, сказал торжественно:

— За вашу удачную поездку! Чтоб на этот раз того... Получилось чтоб! Ага.

И Роман Данилович понял, что худшие его предчувствия нашли свое подтверждение. И за созданием Высшего экономического совета и за всем прочим стоял этот грязный и гнусный человек. Он, Кудрявцев, вознамерился немного-немало как спасти Россию, и сам, того не ведая, отдал нн на заклан таким вот сосновским, которые обдерут её, как липку, разорвут на части, поставят на колени, облекут на вечные унижения и страдания. Ха-ха! Все это было бы смешно, если бы не было так грустно!

Это было, как удар молнии. Он уже плохо помнил происходящее. Он пил коньяк, что-то отвечал Сосновскому, часто невпопад, а в голове было лишь одно желание — поскорее вырваться из этого дома, избавиться от этого человека.

Но, оказывается, мозг его четко фиксировал все, сказанное тогда Сосновским, и сейчас мог это воспроизвести слово в слово. А говорил тогда олигарх о том, что он, Кудрявцев, присутствует при историческом моменте. Из огромной и неповоротливой страны, они создатут шесть самостоятельных процветающих республик. И что ему, Кудрявцеву, выпала честь возглавить самую большую и самую богатую из них. Все ясно, — планы по дальнейшему расчлинению Россию успешно претворяются в жизнь. И содействует этому никто иной, как он, Кудрявцев. Что же делать? Честно говоря, выхода он не видел. Как говорится, у сосновских все схвачено, за все заплачено.

Роман Данилович вновь достал фляжку, отхлебнул коньяка. Как же пусто на душе, и как одновременно тяжело!

В здании аэропорта у правого выхода Кудрявцев, как ему и говорили, увидел молодого мужчину с «Коммерсантом» в правой руке. Мужчина этот сотрудник центрального управления ФСБ Тонков Павел Владимирович. Он подошел, спросил:

— Павел Владимирович?

— Да, — кивнул Тонков, с интересом рассматривая Кудрявцева.

— Здравствуйте! А я — Суздальцев Арсентий Георгиевич.

— Здравствуйте, Арсентий Георгиевич! С приездом!

В молодцеватой, стройной фигуре Тонкова ощущалась военная выправка. Кудрявцеву импонировали военные. Он любил иметь с ними дело. На них можно положиться — не подведут.

— Спасибо, Павел Владимирович! — он крепко пожал руку Тонкова.

— Пойдемте, Арсентий Георгиевич, машина ждет.

На площади перед аэропотом они сели в ждавшую их черную «Волгу»: Тонков — на переднее сидение, Кудрявцев — на заднее, где уже сидели двое молодых людей.

— Охрана, — бросил через плечо Тонков, предвосхищая вопрос.

— Как обстановка? — спросил его Роман Данилович.

— Обстановка нами полностью контролируется, — ответил Тонков.

Кудрявцев уловил в его словах едва заметную насмешку. Насторожился. Что это? Что он имеет этим в виду?! Да нет, глупости. Померещилось. После встречи с Сосновским и не то может померещиться.

— Это хорошо, — сказал Роман Данилович. Далее они ехали в полном молчании.

Однако, очень скоро Кудрявцев смог убедиться, что ничего ему не померещилось, когда «Волга» остановилась перед зданием гордского ИВС, где Роману Даниловичу уже доводилось коротать угрюмое время, а Тонков насмешливо сказал:

— Приехали, Роман Данилович!

Глава девятая: Иванов. Откровенный разговор.

Мое появление в прокуратуре вызвало, мягко сказать, легкий переполох. Даже крутые мужики с крепкими нервами шарахались от меня, как черт от ладана. Что уж говорить о дамах! Те поголовно (воинствующие атеистки — не исключение), вдруг, вспомнили о Боге и принялись истово креститься. Одни при этом кричали: «Чур меня!», другие, вспомнив очевидно бабушкины заклинания, страшно выкатывали глаза и сурово, будто выносили смертный приговор, восклицали: «Изыди, сатана!»

Возможно, я кое-что конечно присочинил для юмора, но только-что нарисованная мной картина была близкой к тому, что происходило на самом деле. Ага.

В фойе стоял мой большой портрет в траурной рамке. С фотографии десятилетней давности я взирал на мир доверчиво и открыто и улыбался улыбкой счастливого идиота. Прежде всего я встал рядом с портретом и попробовал повторить ту же самую улыбку. После нескольких попыток мне это удалось. Рядом с нами (мной и портретом, разумеется) постепенно начала образовываться толпа моих сослуживцев. Их лица выражали благолепие и смирение, а устремленные на меня просветленные взоры были наполнены и «божеством и вдохновением». Они верили, что присутствуют при великом таинстве природы под названием — «Чудо», о котором все слышали, но которое никто не видел. И вот — свершилось! И я их где-то понимал. Представьте, что ещё позавчера вы собственными глазами и в газетах, и по телевизору видели мой скрюченный окровавленный труп, смогли даже разглядеть выпученные «стеклянные» глаза, а теперь, вот он я — стою перед вами «живее всех живых», облаченный в генеральский мундир, да ещё улыбаюсь так, как никто, никогда в мире не улыбался. Чтобы вы после этого подумали? То-то и оно. Здесь и у памятника, что стоит на площади с указующей в направлении коммунизма рукой, крыша поедет, а прокурорские работники живые люди и ничто человеческое им не чуждо.

Когда фойе заполнилось, я торжественно сказал:

— Господа! — При звуке моего голоса резко вскрикнула и упала в обморок бухгалтерша Вера Степановна, особа бальзаковского возраста, незамужняя, а потому весьма сентиментальная и впечатлительная. Ее быстро подхватили на руки и куда-то унесли. Ряды слушателей сомкнулись. Они вновь готовы были внимать словам новоявленного «Христа».

— Господа! — Вновь вскрикнула какая-то дама. Но теперь обошлось без обморока. На неё со всех сторон зашикали. Когда тишина востановилась, я вновь проговорил:

— Господа! Вынужден с прискорбием известить, что намеченная на завтра гражданская панихида по случаю моей преждевременной кончины, отменяется. Во избежание нелепых слухов, небылиц и досужих домыслов о моем «чудесном воскрешении», считаю своим долгом объяснить, что то, что вы читали в газетах и видели по телевизору, делалось исключительно для того, чтобы дезавуировать преступников, посеять в их коварных и черных умах уверенность, что они достигли желаемого результата. Извините, что тем самым и вас ввели в заблуждение и заставили пережить несколько неприятных минут.

Никто никаким образом не отреагировал на мои слова. Тем более, по лицам собравшихся, я понял, что мне не верят. В устремленных на меня наивных глазах читалось: «Ну да, ври больше! Прибыл оттуда, а теперь заливаешь! Знаем мы вас, святых. Знаем, как горазды пудрить мозги почтенной публике!» Ни фига, блин, заявочки, да?!

— Ну что смотрите на меня, как на икону святой великомученицы Праскевьи Пятницкой или нашей с вами общей знакомой Нюрки с Криводановки? — сказал я строго. — Я же сказал, что кина не будет. Кинщик заболел. Расходитесь, граждане, расходитесь. Приступайте к выполнению своих трудовых обязанностей. Родина ждет от вас не только полной самоотдачи, но и подвигов! Но пасаран, товарищи! — И вскинув сжатый кулак, я отсалютовал им собравшимся.

Теперь мне уж точно поверили. Во-первых, какой же святой будет богохульствовать, верно? Во-вторых, кто из работников прокуратуры, да ещё в столь почтенном возрасте, к тому же в генеральском мундире, кроме этого придурка Иванова, способен разыгрывать тут из себя шута горохового? Мне поверили. Раздался разочарованный вздох, неодобрительное бормотание типа: «Развыпендривался тут, артист!» И мои дорогие сослуживцы стали быстро расходится. А наш завхоз схватил мой портрет и уволок его к себе в кабинет. Инцидент был исчерпан. И никто, заметьте, никто не догадался поздравить меня с «возвращением к жизни».