Широки врата - Эптон Синклер

«Так сказать, помолиться», — объяснила мать, забывая, что Ланни знал немецкий лучше, чем Перглеры знали английский. — «Все будет хорошо, когда вы уедите, герр Бэдд. Она будет лелеять любимые воспоминания, когда есть музыка. Aber, bitte, не позволяйте ей бежать с вами».

— «О, конечно, нет, фрау Перглер!»

«Конечно, если вы, пожалуйста, не хотите на ней жениться», — вежливо предложила Джулия.

«Как он может жениться на ней», — заспорила муттер, — «когда у него в Америке жена уже есть?»

А глава семьи, который говорил довольно хорошо по-английски, сказал: «Там есть место по имени Рино, куда они могут направиться».

Он произнес это так, что звучало: Рейн-о. «Там также мокро, как здесь?» — спросила Джулия, не желая скаламбурить, но желая получить информацию[111].

С этими семейными сценами в качестве комедийных интермедий в шекспировской традиции Ланни посещал важные спектакли фестиваля один за другим. Он увидел Фауста в постановке Рейнхардта, также назидательно-аллегорическое представление под названием Имярек, уделив особое внимание актеру, который предоставил своё гостеприимство жене герра Генсманна! Он услышал, как Венский филармонический оркестр исполняет симфонию Мендельсона Реформация, также Четвертую симфонию Брукнера. Он прослушал Дон Жуана с дирижёром Бруно Вальтером, и Фиделио — с Тосканини. В камерном концертном зале он прослушал очень тонкое исполнение Большой сонаты для Хаммерклавира, и узнал, как он мог бы играть на пианино, если бы он когда-либо действительно приложил максимум усилий. Начало важной части адажио представило горе Ланни, потому что Ирма оставила его, и закончилась, как всегда в основных произведениях Бетховена, плачем по всем скорбям, которые тирания и жадность нанесли роду человеческому.

Иногда он брал с собой своих новоиспеченных друзей. Они сидели в летнем дворе резиденции прекрасным теплым вечером и слушали струнный оркестр, играющий Серенады Моцарта. Было темно, тусклый свет был только на пюпитрах музыкантов. Пораженная любовью Густи сидела как можно ближе к Ланни и дрожала от блаженства. Он ничего не мог с этим поделать, кроме как принять всё за биологический феномен, как это делали её родители. Все девушки вели себя так, и все Муттеры или Фатеры должны заставлять их есть, чтобы они не умерли с голода. Ланни сопровождал их всех в кафе и приказывал ей съесть бутерброды с сыром и с салями, и она повиновалась, глядя на него влюбленными бараньими глазами.

Город кишел знаменитостями, и охотники за автографами мелькали тут и там. Сборщики сплетен вострили свои уши. Множество людей попадало в разные ситуации, в плохие и не очень. И это было действительно восхитительно. Все хихикали, когда бурный Тосканини собирался открыть концерт увертюрой к Шёлковой лестнице Россини, но партитура и партии исчезли. Он взял их домой, чтобы сделать необходимые пометки, и они испарились. Пока он играл все другие номера своей программы, в его вилле шли поиски, и, наконец, недостающие бумаги были найдены на дне его бельевой корзины. Его шофер отнес их на кухню, и горничная нашла для них, как она думала, самое безопасное место.

Даже в этот храм муз пробилась грубая политика. Зальцбург стоял за свободу искусства. Город столкнулся с нацистским паровым катком и пришёл в ужас от него. Прежде всего, еврейский вопрос. Уже двенадцатый сезон Макс Рейнхардт ставил здесь свои спектакли, которые завоевали славу во всем мире и привлекали зрителей тысячами. Один из любимых дирижёров Бруно Вальтер был евреем. Также, Тосканини отказался дирижировать в Байройте в знак протеста против нацистского вмешательства в дела искусства. Музыка Мендельсона была запрещена в Германии, и маэстро возродил давно заброшенную симфонию Реформация, и исполнил её здесь несколько раз с оглушительным успехом. В ответ, Гитлер ввел плату за визу в тысячу марок, что сделало невозможным для немецких артистов и туристов посетить фестиваль. Остальная Европа отреагировала и сделала невозможным найти места в гостиницах города.

Это была война, и жители Зальцбурга вздрагивали от ужаса каждый раз, когда они думали об этом. А там, в горах жил людоед, глядевший на них сверху вниз. Прошлым летом он убил их канцлера Дольфуса, и что он будет делать этим летом? Шли серьезные разговоры о закрытии фестиваля. Но, Gottes Namen, что тогда Перглеры и тысячи других семей ели бы в течение зимы? Как они прожили бы без искусства? Каждый раз, когда гремел гром, они дрожали в своих постелях, думая, что людоед установил пушки на новой дороге, которую он построил, и собирается превратить их крошечный исторический город в руины и пепел.

В часе езды на север отсюда, в долине реки Инн, лежит город Браунау, где родился этот людоед, или, возможно, вылупился из яйца. И папа Перглер решил объяснить его, исходя из геофизических принципов. По его мнению, в районе Иннфиртель в тяжелых туманах заключались химические вещества, которые поражали его жителей странными формами безумия. Красивая страна, лежащая в предгорье, тем опаснее для своих жителей и для внешнего мира, потому что усыпляет их подозрения своим мирным видом. Там родился замечательный немецкий эпос, известный как Meier Helmbrecht, который рассказывает о деревенском мальчике, который оставил дом своих отцов и приобрел огромное богатство, как рыцарь разбойник. Он возвращается домой на прекрасном коне с целым караваном милых дам, и поражает людей своей родной долины великолепием своих подарков. «Разве это не прямое пророчество Ади?» — спросил чиновник города Зальцбург.

И это был только один из многих случаев. В том же районе Иннфиртель жил человек, который называл себя доктором. Он принимал своих пациентов в темной камере, натирал их небольшим электрическим прутом и лечил их от всех болезней. Он процветал так успешно, что правительство предпочитало брать с него налоги вместо того, чтобы посадить его в тюрьму. Был также человек, который сделал золото из солёной воды; ему удалось заинтересовать последнего кайзера этим предприятием. Он стал настолько богат, что купил замок Браунау, где находится могила Аттилы. «Выдумай себе идею, чем безумнее, тем лучше, и повторяй её миллион раз», — сказал герр Перглер и добавил, что герб района Иннфиртель содержит изображение так называемого Stierwascher, что означает «мойщик быка». На ярмарке, проводившейся в этом районе, был установлен приз за лучшего белого быка, но у одной группы фермеров не было белого быка, но был очень хороший черный. И они решили сделать его белым при помощи мыла и воды. Они упорствовали до самого конца и представили черного быка, как белого. Гостеприимный хозяин Ланни заключил: «Вы можете быть уверены, что, по крайней мере, один из тех Stierwascher носил имя Шикльгрубера».

Ланни телеграфировал свой адрес «Гансибесс», и получил ответную телеграмму, сообщавшую, что они выехали из Москвы, а потом еще одну о том, на что они прибудут утром. Он их встретил и повёз в прекрасный Зальцкаммергут, летнее место отдыха и развлечений в Австрии. Они могли говорить свободно в машине, не боясь подслушивания. Также, сидя на покрытом мхом берегу грохочущего горного потока. Ланни взял с собой обед, поэтому их целый день никто не беспокоил. Они не виделись больше двух лет и могли без конца говорить друг с другом. Для Ланни их приезд был благословением. Они помогли ему залечить его душевные раны и придали ему мужество, чтобы он смог сохранить свою собственную целостность мыслей и целей.

Ланни и Ирма заключили соглашение, что никогда не будут упоминать Труди Шульц в связи с их разрывом. В противном случае это неизбежно означало бы секс-историю. Ведь кто поверит опровержениям кого-либо из них? Они собирались сказать, что они расстались из-за «несовместимости». Шесть слогов, а сколько грехов они могут покрыть! Теперь Ланни подумал, что будет достаточно сказать, что он хотел помочь подпольному движению против Гитлера, а Ирма разозлилась и решила уехать домой. Всё, во что верил ее муж, раздражало ее, и таким образом они больше не могли говорить о событиях в мире или терпеть друзей друг друга.

Бесс заявила: «Ты не можешь себе представить, какое облегчение принесла та телеграмма, Ланни. Нам казалось, что ты деградируешь. Связавшись с этой женщиной, ты попал ей под юбку. Совершенно невозможная ситуация, и мы оба надеемся, что это закончилось навсегда».

Внучка пуритан превратилась в дальновидную и решительную женщину. Ей было двадцать семь лет, и десять лет постоянной игры на фортепиано укрепили её физически. У неё были правильные черты лица, хотя нос был слегка длинным и тонким. Она сильно напоминала свою мать, которая была шокирована ее идеями и компанией, с которой она водилась, но не могла не признать у неё наличие морали Новой Англии. Бесс носила прямые каштановые волосы, подстриженные в каре, и придумала для себя простое платье для всех целей. Оно состояло было из одной части, с отверстием сверху и снимавшееся через голову. Платье было сделано из разных материалов, но всегда темно-коричневого цвета, с небольшим золотым шитьем на плечах и поясе. Других украшений не было. Она всегда выходила на сцену после своего мужа и шла прямо к роялю и садилась. Весь ее вид и манера говорили: «Не смотрите на меня, а слушайте музыку великих людей». Когда она заканчивала аккомпанемент, то сидела неподвижно, пока Ганси не подходил и не выводил её для поклонов.