Земля бедованная (сборник) - Нина Катерли

Гуреев поднял голову. Секунду они с Костылевым смотрели друг другу в глаза. И во взгляде Сергея Костылев увидел отчаяние. И злобу. Такую злобу, что это, пожалуй, была уже и не злоба, а ненависть.

– Не говорил он мне ничего! – визгливо закричал Гуреев. – Ни слова! Он прогульщик! Аморальный, бессовестный тип! Воображает, что гений, ему все позволено! Я – за увольнение! Гнать! По статье! Я – за!

На губах его пузырилась пена.

– Сволочь… – скрипнули в углу. – Прошу слова.

– Погодите, Валерий Михайлович, успеете. Сперва – Костылев. Костылев! Что вы можете сказать по поводу вашего прогула? А вы, Сергей Анатольевич, пока опустите руку, голосование еще не началось. И сядьте. Так мы ждем, Костылев.

– Мне сказать нечего, – Костылев далее не шелохнулся.

– Зато мне есть! – встал Сидоров. – Гуреев лжет. Он прекрасно знал, от меня знал, что у Алексея Петровича есть неделя отгулов за отпуск. Я Гуреева лично об этом предупредил. Даже в письменной форме, слякоть этакую.

– Попрошу без выражений, – прервал его Прибытков (он снова начал твердеть). – Официально отгул оформлен не был. Сергей Анатольевич, разве у вас есть письменное указание начальника лаборатории?

Гуреев что-то невнятно пробормотал.

– Не сохранили? …Ах, не было вообще, понятно. Ну-с, вашими, любезный Валерий Михайлович, махинациями с этими отгулами и прочим, мы займемся позже. Отдельно. А сейчас будем голосовать. И так уже время потеряли. Алексей Петрович, поскольку у вас имеются такие закадычные защитники, да и вообще мы тут все же не звери, я решил вот что: скажите, голубчик, может, вам больше нравится быть уволенным не за прогул? А за аморалку? Или – ввиду несоответствия, а? Скажите, коллега, и я уверен – коллектив с радостью пойдет вам навстречу!

– Цирк! – громко заявила Кривошеина. А Костылев молча поднялся и зашагал к столу. Из носа у него вырвался сноп искр, и он прогнал его рукой. – Вы куда, Алексей Петрович? Это вам… зачем, дружок? – заворошился Прибытков, отступая за стул и беспокойно поводя щеками. Но Костылев не глядел на и. о. директора. Он остановился и начал пристально рассматривать лица своих товарищей, медленно переводя взгляд с одного на другое. Все заерзали.

– Вот ведь какая штука… – тихо начал Костылев, завершив осмотр, – вижу: сейчас он скомандует, и вы дружно поднимете руки. Точно – поднимете! Но я, хоть убей, не могу понять, – почему? Вы же все, в общем, неплохие люди.

– Демагогия! – раздраженно бросил Прибытков.

– Я последнее время много думал, – продолжал Костылев, не обратив на него внимания, – сначала на что-то надеялся… да нет, не на «что-то», на вас надеялся: не допустите, чтобы со мной… чтобы меня… В последний момент кто-то опомнится, возмутится: что же это – ведь человек не виноват.

– Алексей Петрович, – опять вмешался Прибытков. – Нельзя так. Зачем эти мелодрамы? Вы себя ведете не по-мужски.

– Не опомнились, не вмешались – вот что поразительно. Просто уму непостижимо. Понимаете же, что все эти «во-первых, во-вторых» – липа, балаган и не в них дело, а молчите. Боитесь вы, что ли? Неужто боитесь? Но тогда – чего?

Вот сейчас вы, большинство, проголосуете. И сделаете подлость. Ведь подлость же. Выходит, подлецами быть не так страшно, как… Как – что? Ну что, что? Скажите хоть кто-нибудь! Ведь с работы не выгонят, даже в должности не понизят. Так в чем дело? Нет, честное слово, не могу понять.

– Перестаньте давить на коллектив! – рявкнул соляной столп.

– На коллектив? Да нет. Мы не коллектив, мы… Кто же мы?

– Стая! – выкрикнула Кривошеина, и зал тотчас зашумел.

– Стая, – согласился Костылев. – Толпа.

– Не издевайтесь! – истерически завопила Митина. – Мы тоже люди!

– Хватит. Пофилософствовали, домой пора! – дружно раздалось из разных концов.

– Потйрпите. Послушаете раз в жизни! – обозлился Костылев. – Это наш последний разговор, больше не встретимся. Так вот – стая. «Кто смел, тот и съел», «падающего – толкни», «своя рубашка»… Что, не правда? «Хочешь жить – умей вертеться»! Я уж с отчаяния было решил – не бывает никаких коллективов, выдумки все, литература. Потом подумал: а на войне? Там ведь речь, заметьте, не о понижении, не о выговоре шла. О жизни! И там последним куском делились и товарища собой от пули могли заслонить. Наверное, потому что цель была общая.

– А у нас, получается, нет цели? На науку нам наплевать? Мы сюда дурака валять ходим? – послышался голос пришедшего в себя Гуреева.

– Это для тебя-то наука – цель? – почти весело откликнулся Костылев. – Не смеши! Тебе – карьеру сделать. Да и все вы тут…

– Он клевещет! – закричали в заднем ряду. – Давайте голосовать, все ясно!

– Ату его! Ату! – подхватил Костылев. – У него, поганого, беда, гоните его вон! Страшно же! Мы ведь стая, животные, у нас – животный ужас. Боимся, а чего – не знаем. Разве что, вдруг и с нами – такое? Рога вырастут? Нет, ни за что! С нами? Никогда! С нами быть не может, только с ним! Потому что он в своих бедах, то бишь преступлениях, сам виноват! Сам и заслужил! Чем? Знать не знаем и не хотим! Мы здесь все свои, а он чужой! В организме чужое отторгается, а толпа – она и есть организм. Брюхо! Но при этом… каждый в отдельности – люди вы все неплохие…

Последних слов Костылева не услышал никто. Собрание, взревев, поднялось на дыбы и надвинулось на него с искаженными яростью лицами, горящими глазами, перекошенными ртами.

– Зря ты. Нельзя делать из людей – такое… – услышал он голос Сидорова. Тот стоял рядом, почему-то без пиджака, выставив напоказ свою татуировку.

– Пойдем отсюда, – Сидоров взял Костылева под руку, и они двинулись к двери.

– Голосуем, голосуем! – перекрывая шум, кричал за их спинами Прибытков. – Кто за увольнение прогульщика и хулигана? Кто за?

– Нет, как ты их, а? – говорил Сидоров. – «Животный ужас», «стая». Честно говоря, не ожидал, ты ведь человек мягкий. А тут смотрю: ну, думаю, сейчас они все на него кинутся. А ведь недалеко было. Только… – он вдруг помрачнел, – все равно это нельзя, Алексей. Нельзя.

– Да почему нельзя-то? – настроение у Костылева было почти хорошим. Впервые за последние месяцы он почувствовал себя легко.

Уже второй час сидели они с Сидоровым в том самом маленьком кафе-трюме, где Костылев когда-то долго и терпеливо знакомился с самодеятельными философствованиями приятелей Лены. (Надо бы спросить Николая, где они все).

Коля встретил Костылева как своего, подал бутылку водки с фирменным названием «Ситро» и почтительно удалился. Алексея Петровича он чрезвычайно уважал, все норовил завести разговор про какой-то фильм по Чехову, где тот исполнял главную роль{145}.

– Это – психология в хорошем смысле, – веско говорил Коля, натирая тряпкой абсолютно чистый стол.

– Только я здесь ни при чем, – справедливости ради возразил Костылев.

– Понимаю. – С заговорщицким видом Коля ушел, но тут же вернулся, таща осетрину, которой и духу не было в меню.

– Так почему нельзя? – допытывался теперь у Сидорова захмелевший Костылев. – И чего – «нельзя»?

– А сам же говорил – «хорошие люди», а потом взял и довел до полного озверения. Нельзя из человека зверя делать, этим, должен тебя огорчить, как раз они и занимаются.

– Кто «они»?

– Сволочи, дрянь всякая. Черти, если хочешь. И хуже этого нет ничего. Говорю с полным правом.

– Что, случалось из кого-то зверей выпускать?

– Уж если хочешь знать, то из меня выпустили. Чего смотришь? Я ведь, Алеша, убийца. Натуральный убийца, человека убивал. Разводным ключом. Так-то.

– Не может быть! – глупо воскликнул Костылев.

– Было. Налей-ка еще. Никуда не денешься – убивал. Зверски. И знаешь, такое чувствовал… Да что там говорить! Не убил, повезло. Не сумел.

– А он-то? Кто он-то был?

– Сволочь.

Костылев разлил. Молча, не чокаясь, они выпили.

– Сволочь… – задумчиво повторил Сидоров. – Гнуснейшая тварь. Из тех, для кого слабого унижать, травить беззащитного – самая что ни на есть сладость и кайф. Но чтоб знать – никто не заступится…

– А вы заступились?

– Да не об этом речь! Он же, падла, из меня изверга сделал! Правда, всего на несколько секунд, но такое… такое уж не забудешь. Помню: бью – и восторг… Нет, про это нельзя. Потом, конечно, суд, тюрьма. Да что тюрьма! Ведь бил и наслаждался! Тюрьма по сравнению с этим – пустяк. И хватит, лучше о тебе поговорим.

– Нет, подождите. Валерий Михайлович! Обо мне успеем. Я вам что хочу сказать? Очень я вас… уважаю.

– Ага, нажрался. «Уважаешь»? Ну что ж, тогда и я тебе скажу: и я тебя тоже. Взаимно, значит. Только жалко мне тебя, парень, прямо до слез. Но – уважаю. Потому что не суетишься, не мечешься, какой был, такой и остался. Это редко, кто может, учти. Я вот в свое время не смог. – Он взял пустую бутылку, перевернул ее и стал выцеживать в рюмку оставшиеся капли. – Со мной случилось… то, что со многими в таких случаях. Поэтапно. Сперва: «Не может быть! Почему именно я?» Слезы, паника, попытки убедить себя, что все – роковая случайность, недоразумение, аффект, безумие, не всерьез, завтра все обязательно разъяснится, кто-то придет, спасет. Но завтра-то как раз и становится ясно, что всё – по-настоящему, без дураков. И сделать ты ничего не можешь. И никто не придет. Маловато их, желающих помогать в таких случаях. И это, к сожалению, не очень зависит от того, виноват ты или просто влип. Согласен?