Суета сует. Бегство из Вампирского Узла - С. Сомтоу

– Мой Ганимед, – произнес Кит, – мой Гилас, мой Патрокл.

– Это кто? Мальчики-педерасты из древнегреческих мифов? Но я никогда не был твоим «мальчиком», я просто пил твою кровь.

– Греки, да... хотя нет, Ганимед был из Трои. О, если бы ты мог играть в моих пьесах! Из тебя получилась бы такая Зенократа... или Елена Троянская... тебе бы не было равных. Но я знаю, что ты не выходишь при свете дня.

Нэд хорошо знал стихи и пьесы Марло, многие – наизусть. Несколько лет назад, влекомый запахом чистой крови по узким улочкам, кишащим крысами, мимо сваленных в кучи трупов – жертв чумы, – он пришел в какому-то дому, и увидел мерцание свечи в окне, на самом верхнем этаже, и услышал голос... человек разговаривал сам с собой... еще он услышал, как правили перо, как потом оно скрипело по бумаге... и голос, который декламировал стихи, останавливаясь после каждой строчки, чтобы ее записать:

И нежный мальчик в облике Дианы

С кудрями золотистыми до плеч,

С жемчужными браслетами на голых

Его руках и с маслиничной ветвью,

Которой будет прикрывать он то,

Что видеть – наслажденье для людей.[22]

В этом бормотании и скрипе пера по бумаге была музыка – музыка, которая заставляла забыть про ужас, царивший на улицах, заваленных трупами. Манящая, сладкая музыка, с которой мальчик не мог совладать – он просто летел на ее зов. Выше, выше... и вот он уже стучится в окно, молит жалостным голосом, чтобы его впустили в комнату; и мастер Марло зажигает еще одну свечу, чтобы рассмотреть того, кто влетел к нему в комнату под самой крышей.

– Уверен, что ты не ангел, – сказал поэт вместо приветствия. – Мне будет непросто поверить в тебя, раз уж я не верю в Бога.

– Да, ты прав. Я не ангел, – ответил мальчик, – но я и не человек.

– Тогда ты – злой дух. И это мне, знаешь ли, интересней и проще: больше не нужно искать в себе высшее добро. Зло – тоже сущность Всецелого. Ну что же, входи, злой дух. Что тебя привело в этот скромный дом?

– Волшебная музыка, что воззвала меня с улиц, исполненных смерти.

– Музыка, говоришь? Да, в моих словах звучит музыка... тем более если ты смог уловить их ритм. Наверняка ты любишь петь, я уверен. Не хочешь петь в моих пьесах? Вот это будет представление! Ты бывал в театре?

– Нет, я не смею выходить при свете дня.

– Я так и думал! Ты и вправду злой дух, но какой именно... домовой, гоблин, черт, демон, кто ты? Не смеешь выходить при свете дня! Мы непременно поставим пьесу при дворе, ночью, при свете тысяч свечей, которые будут нам солнцем.

– А нельзя ли нам как-нибудь обойтись без всей этой наигранной вычурности, без актеров, без сцены? Ведь меня привели сюда именно ваши слова, а не какое-то театральное представление.

– О, да ты, однако же, маленький льстец.

Поэт схватил с сундука стопку листов... на некоторых из них еще не успели высохнуть чернила... и начал читать «Эдуарда II». Мальчик слушал его, не издавая ни звука. Он даже не дышал; возможно, это пугало поэта, но он не показывал своего страха; он был полностью поглощен живой энергией своих строк, трагедией, в которой любовь настолько беспомощна, что король теряет не только свою королеву и королевство, но и в конце – свою жизнь. Мальчик не проронил ни слова практически до самого конца, до того момента, когда убийца Лайтборн лишает короля жизни, пронзая его зад раскаленной докрасна кочергой; и только тогда он воскликнул:

– Ни слова больше, молю вас!

– О! Кажется, наш злой дух слишком ранимый!

– Просто я видел, как это бывает...

– Ты что же, ходишь на площадь по воскресеньям и смотришь на казни преступников, коих вешают, выпускают им кишки, четвертуют?

– Нет, я хочу сказать, что я столько раз видел, как людей убивали, пронзая им зад кольями, копьями, пиками и, да, раскаленными докрасна кочергами... как-то у меня был друг, который очень любил сажать своих врагов на кол.

– Но у нас на дворе шестнадцатый век! Подобные зверства присущи лишь варварским, полудиким, давно минувшим временам.

– Да, ваша правда. Но я ничего не забыл. Это было сто тридцать лет тому назад...

И мальчик, которого Кит нарек Нэдом, начал рассказывать о давних временах. Он не знал, поверит ли Кит Марло в его истории; но впоследствии многие пьесы Кита содержали в себе отголоски историй, рассказанных мальчиком. Мальчик стал часто бывать в этой комнате над трактиром. Кровь поэта была чиста, и он никогда не позволял себе выпить столько, чтобы причинить вред своему гостеприимному хозяину; как он мог погубить источник столь прекрасной музыки?

Но сейчас, думал Нэд, Кит все равно умирает.

В этот раз он выпил очень много крови. Он пил и думал: а ведь я мог бы его спасти; нельзя, чтобы мир потерял такого человека, пусть даже его тут клеймят как безбожника и педераста. И он не стал осквернять тело поэта, он оставил его лежать, словно тот просто заснул, бескровный и бледный; а потом, вновь обернувшись мышью, он исчез в норе, ведущей в лабиринты туннелей, пронизывающих весь дом.

Печаль, которую он познал, все еще была для него новым чувством: он надолго забыл, что такое грусть, и вспомнил буквально недавно – лет сто назад. Печаль пахла детством, человеческим детством, о котором он не вспоминал уже тысячу лет, если не больше. Печаль оживляла его кровь, так что он себя чувствовал... нет, не живым, но чуть менее мертвым.

А чуть позже, ночью, эта печаль разбудила в нем побежденный, казалось бы, голод, и он вновь пошел на охоту... и убил свою жертву. В другом трактире... он словно впал в бешенство... у него на губах пузырилась кровавая пена... он укусил беременную женщину прямо в ее огромный живот и съел плод, ее нерожденное чадо, выбросив плаценту в огромную кружку с элем... он с треском сломал шею спящего моряка, оторвал ему голову и выпил всю кровь, словно воду из бурдюка; и, наконец, он нашел себе место для сна, которое, по случайному стечению обстоятельств, располагалось в канализации, неподалеку от реки.

Следующей ночью он вернулся в трактир Элеоноры Булл. Тело поэта так и лежало на кровати, там же, где он его и оставил. Похоже, полиция еще не бралась за расследование его убийства. Трактирщица и один из агентов королевской службы, некто Вальсингхэм, беседовали внизу, у огня. А Марло лежал, непокрытый, в темноте... но для того, кто смотрел на него глазами ночи, комната казалась залитой холодным, мертвенным светом. Над кроватью висело распятие, но оно не беспокоило мальчика; время победило его суеверия; но все равно ему до сих пор было больно на него смотреть. Еще один крест лежал на груди поэта, прямо на сердце; серебряный крест, инкрустированный аметистами, – дорогая вещь наверняка.