Тайный коридор - Андрей Венедиктович Воронцов

листочки, засунул их в конверт, склонился, кряхтя, над сейфом. Выбравшись из-под стола, он хитро уставился на Алексея.

– Напечатайте эти отрывки с теми комментариями, что я давал, посмотрим реакцию, – предложил он. – Будет все нормально – дам еще один кусок, – тоже с комментариями, разумеется. Тут ведь дело тонкое!

«А кощей-то наш вовсе не такой ископаемый динозавр, как я полагал! – удивился Звонарев. – Он еще прославиться не прочь на тайне полковника Трубачева! Ишь ты – комментарии…»

Сенсации, на которую рассчитывал Кузовков, не получилось. Добытый сегодня материал – это, в лучшем случае, хорошее чтиво.

– Пользуясь случаем, – сказал Алексей, – хочу у вас, Александр Тимофеевич, спросить еще про Сталина, чтобы наша публикация, так сказать, заиграла всеми гранями.

– Давайте, – благосклонно кивнул Кощей.

– Сейчас много пишут о личной жизни Сталина. Утверждают, с подачи Хрущева, что он много пил, что Берия возил к нему на дачу женщин…

– Нет. Пьяным я его никогда не видел. Никогда не было у него на даче женщин. Все это наговоры, выдумки в интересах демократов.

– Понятно, – Звонарев потянулся выключить диктофон.

– Однажды, правда, он клюкнул, – вдруг улыбнулся бескровными губами Зыбин. – На поминках Жданова. Он его любил. Дежурил тогда Старостин. Молотов ему говорит, когда уже разъезжаться стали: «Если товарищ Сталин пойдет на улицу, не выпускайте его. Он распарился, на улице идет дождь (это в сентябре было), прохладно, он может простыть и заболеть, если пойдет поливать цветы». А Сталин любил поливать на даче цветы, причем по ночам. Старостин намотал на ус себе слова Молотова. Все разъехались, Сталин собирается, берет лейку, наливает воду и направляется к двери. А уже четыре часа утра. Подошел Сталин к выходу, поставил лейку и стал возиться с ключом. А Старостин загнал его в скважину так, чтобы он не мог открыть дверь. «Откройте мне дверь», – говорит Сталин. «Нет, не открою, товарищ Сталин, – отвечает Старостин. – Вы распарились, можете простыть на улице. Вячеслав Михайлович сказал, чтобы вас не выпускали». – «Я говорю: откройте мне дверь!» – «Не открою!» – «Скажите вашему министру, чтобы он от меня вас откомандировал». «Есть сказать министру, чтобы он меня откомандировал», – козырнул Старостин, но с места не двинулся. В общем, Сталин пошумел-пошумел: как это, мол, так, его, генералиссимуса, не слушается какой-то охранник, и улегся на диван отдыхать. Лейку свою у двери оставил. Утром Старостин стал собирать манатки в чемоданчик, как вдруг обслуга кричит: «Старостин! Хозяин вызывает». Приходит: «Слушаю вас, товарищ Сталин». «Старостин, о чем вчера говорили – забудьте: я не говорил, а вы не слышали. Отдыхайте и приходите на работу». Значит, он не был пьяным, если помнил, в чем дело! Грузины, они же «похмелидзе» – всегда выпивают и всегда трезвые…

– Да-а, – кивнул Алексей. Сталин, поливающий цветы ночью, – это было уже интересно и даже символично. О чем бы еще таком спросить Зыбина?

– А покушения на Сталина были или это легенда?

– Если прямо говорить, не было. Не было. В начале тридцать шестого года была попытка его ареста. Ягода, его заместитель Агранов, начальник правительственной охраны Паукер, его заместитель Волович и капитан Гинцель сформировали особую роту боевиков. Они рассчитывали прорваться в Кремль и арестовать Сталина. А сделать это было просто, потому что комендантом Кремля был Ткалун, который непосредственно подчинялся Ягоде. Боевики готовились, Ягода устраивал им смотры на площади Дзержинского и во дворе Лубянки. Парни были все двухметрового роста, владели самбо, штыковым ближним боем. В эту роту простым курсантом входил Орлов, будущий комендант Ближней дачи, но его, конечно, в заговор не посвящали. Кончилось тем, что один боевик донес на заговорщиков, – я даже знаю, кто это, он остался жив…

– И сейчас жив?

– Сейчас не знаю. Он не из Москвы был. Агранова, Паукера, Воловича и Гинцеля арестовывали на моих глазах. Ткалун застрелился, комиссар Даген был арестован, комиссар Курский застрелился, капитан Черток, порученец Ягоды, бросился с седьмого этажа и разбился насмерть. Затем исчезли Панов, Тихонов, Козлов и Голубев – словом, весь наш командный состав разных рангов. Под конец взяли и самого Ягоду. Вот почему они, собираясь 1 мая на Красную площадь, лихорадочно совали в полевые сумки по четыре-пять пистолетов!

– А правда, что Ягода медленно умертвил Горького?

– Так говорили, но подробностей я не знаю. Сына Горького точно споили люди Ягоды, потом бросили на снегу. Он умер от воспаления легких. Горький это очень переживал. Через месяц после смерти Максима он превратился в дряхлого старика и скоро тоже умер. До этого Ягода часто бывал на даче у Горького. Мне доводилось его туда сопровождать. Гуляли они до четырех часов утра. Какая-то странная доносилась оттуда музыка, с какими-то монотонными тяжелыми стуками…

Старик замолчал, задумался. Звонарев выключил диктофон. Посидели немного, потом Алексей поднялся. Попрощались, но у двери он обернулся и вдруг спросил Зыбина:

– А вам людей расстреливать приходилось?

– Конечно, приходилось, – просто сказал Александр Тимофеевич и уточнил: – Врагов.

– Ну… и как? – глупо пролепетал Звонарев.

– Что – как? Ставили их к стенке и стреляли в затылки. А как еще расстреливать?

– Да-да, конечно, – пробормотал Алексей и протиснулся в дверь.

* * *

По пути домой он размышлял: как рассказать о письме Наталье? Уже много месяцев они разговаривали только односложными фразами. Как подступиться? И надо ли? По-видимому, надо, ведь дело касается ее отца. Будет как-то не по-человечески, если он смолчит. Но и длинную речь он перед ней держать не готов, а в двух словах о старике Зыбине и как Алексей вообще попал к нему, не расскажешь. Потом Звонарева осенило: он просто отдаст ей кассету и скажет: «Послушай, тебе это будет интересно». И все.

Но Натальи дома не оказалось, хотя был уже девятый час вечера, а день – будний. Это было странно: последние две недели она по выходным не исчезала, сидела дома, попивала в одиночестве мартини, судя по характерному полынному запашку, который Алексей уловил, столкнувшись с ней в коридоре. «Хахали в отпусках, с женами, а она мается», – предполагал Звонарев.

Он сделал себе бутерброд с колбасой, попил чаю и сел к компьютеру.

Ялтинская повесть понемногу продвигалась. Несколько недель назад Алексей оборвал ее фразой: «Ему пришла в голову новая идея», – и долго не мог придумать, что же это, собственно, за идея. Потом он понял, что герою могли прийти в голову только две идеи: уйти из дома этой женщины или остаться, чтобы понять, что к чему. Уйти ему с первой попытки не удалось – стало быть, он должен остаться. Герой решил схитрить: он спрашивает у женщины, сохранились ли у нее его фотографии. «Ты же все забрал – и фотографии, и