Любовь - Валентин Маслюков

Золотинка вздохнула глубоко-глубоко, будто сейчас только перевела дух, и оглянулась: сонные пленники по всему лежбищу, похоже, еще ничего не поняли. Она подвинулась, чтобы выбраться из заградивших ее полуобвалившемся кольцом когтей.

Мало-помалу подтягивались любопытные. С опасливым недоумением они трогали истончающиеся к хвосту позвонки, худую решетку крыльев, пробирались и дальше, к кривым доскам ребер и один за другим, не удержавшись от восклицаний, узнавали позеленевшего истукана.

Догадки изнуренных неволей людей не шли дальше того, что вот медный истукан Порывай, значит, здесь… а где же Смок? Приученные последними событиями к самой чудовищной чертовщине, оглушенные чудесами до потери здравого смысла, невольники, кажется, утратили навыки последовательного мышления, они не могли постичь связь между неизвестно откуда взявшимся скелетом ископаемого чудовища и змеем Смоком — его видели тут четверть часа назад. Все эти люди с землистыми осунувшимися лицами, закутанные по-бабьи в случайные тряпки, в несуразные платки и накидки, с безобразными обмотками на ногах, которые они накручивали поверх летних башмаков, все эти снулые, засыпающие на ходу невольники не способны были, похоже, ни на какие сильные чувства вроде радости и удивления. Они потеряли и воображение, что надо было объяснять, впрочем, не только отупляющим воздействием чрезмерного количества сильных впечатлений, но и просто голодной слабостью.

Никому как будто и в голову не приходило, что затерявшийся в толпе пигалик, большеглазый малыш в долгополом, с чужого плеча кафтане, и есть тот сильномогучий богатырь, что одержал столь убедительную, даже чрезмерную по непосредственным следствиям победу над высохшим от древности скелетом. Предположение не многим более вероятное чем то, что ископаемые кости малую долю часа назад бранились, тосковали и крепко подумывали растереть малыша в порошок.

И поскольку вопросов не возникало, Золотинка не видела надобности пускаться в излишние объяснения. Нужно было сперва наперво втолковать сонным, лишенным воли пленникам, что змей мертв. Мертв и, по всей видимости, не поднимется, чтобы позаботиться об участи оставшихся без присмотра пленников. Ждать нечего, так что волей-неволей придется подумать о будущем и самим. Судя по снулым лицам обступивших скелет зевак это простая, но чрезвычайно важная мысль не приходила им в голову.

— А навоз-то теплый, парной еще! Глядите, хлопцы, скелет обделался, знатную кучу наложил! — Закутанный в чужие обноски юноша, наклонившись над грязью там, где высоко поставленный на ребра хребет опускался на черный снег, ковырялся обломком кости. На темном от солнца, обгорелом лице исследователя блуждала полоумная как будто ухмылка.

Золотинка так и встрепенулась. Да, это был Лепель! Вдохновенный скоморох, поэт подмостков и отважный малый, который ничего на свете не принимал по нарицательной стоимости, не знал благоговения перед властью обстоятельств и именно по этой причине вынул когда-то Золотинку из петли. Она кинулась к юноше, как к родному, и, хотя поостереглась выдавать себя, сияла невольной улыбкой, так что занятый делом юноша — неверными от утомления, какими-то нестоящими, старческими движениями он разгребал навоз — глянул на малыша, пожалуй, с таким же пытливым любопытством, какой вызывала у него загадка свежих испражнений скелета.

Лепель был очень слаб, помолчав, он прислонился к змееву ребру и прикрыл глаза. Обросшие недельные щетиной, запалые щеки говорили о далеко зашедшем истощении. И это сразу вернуло Золотинку к действительности. Лепель, как бы там ни было, выглядел самым живым и разумным человеком в царстве закутанных в чужое тряпье призраков, больше, кажется, и не к кому было обращаться. Не дожидаясь, когда юноша переведет дух, Золотинка высказала предположение, что змей мертв. И поскольку не встретила возражений, принялась толковать, что нужно поднимать людей, пока они еще ходят, и спускаться с гор. Ждать нечего.

— Ты разумный малый, — утомленно произнес Лепель, приоткрыв глаза, прежняя ухмылка, однако, уже не вернулась. — Даже слишком разумный. Не по обстоятельствам. Здесь никто никого не держит, змея не было много дней, а эти… — он повел рукой, показывая, кого подразумевает под «этими», — не сдвинулись. Змей слопал их волю, а остальное уже дело времени.

— Но змея нет, — повторила Золотинка. — Никто больше не покушается на их волю.

— К несчастью, они не знают об этом.

— А ты?

— Я облазил все эти похабные горы — выбраться отсюда не просто. Проще прикорнуть на снегу и заснуть — замороженное мясо для змея.

— А там? — Золотинка показала назад, в ту сторону откуда пришла по воздуху волшебная тропа, ныне бесследно исчезнувшая.

Полого спускаясь от скелета, снежные наметы переваливали белым сверкающим языком через закраину скал и за ними открывался простор. Ущелье, заполненное по ложу рябым льдом, ширилось, горы расступались и вдали угадывались зеленеющие склоны, которые наводили на мысль о лугах, о лесе, о чистых и быстрых речках, о хижине пастуха, о сером хлебе с солью и круге белого сыра…

Забывшись, глядел в эту даль и Лепель, словно впервые видел.

— Там?.. — проговорил он. — Там нужно сорок саженей веревки.

— А связать кафтаны, штаны, юбки?

— Я уж связывал, не хватило даже до первой осыпи.

— Это сколько?

— Саженей десять.

— Если всех подымем, наберем сколько надо.

— Всех не подымем. У меня на руках принцесса, она не встает.

— Принцесса Нута? — спросила Золотинка с не ясным и себе самой трепетом.

Лепель кивнул, не желая распространяться, глянул на измазанный змеевым навозом кончик обломка, что держал в руках, и уж собрался бросить, когда воскликнул:

— А гляди-ка — зерно! Неужто змей-то наш, благодетель, травкой питался?

— Покажи! — всунулся откуда-то неказистый мужичок с мятым лицом в щетине, которая торчала даже из ноздрей.

— Да что ты? Где? — зашевелился народ. — Дай посмотреть! Зерно нашли! Зерно!

Вялое возбуждение, как зараза, охватило людей. Невольники, мужчины и женщины, дети, теснили друг друга, чтобы поглядеть находку.

Лепель перевернул обломок кости, и точно — среди коричневого кала предстала глазам белеющая крупинка. Тонкое продолговатое зернышко.

— Овес! — веско сказал кто-то.

— Дай мне! — повторил обросший щетиной мужичок, отпихивая плечом тощего обморочного вида подростка; а тот сомлел от запаха печеного хлеба, который преследовал его над парным навозом. И вряд ли кто-нибудь в целой толпе не ощущал сейчас вкус растертой зубами муки.