А «Скорая» уже едет - Константин Шох

прежде, чем я успела его остановить, засунул руку в мой нагрудный карман.

– Это вам за работу, Света.

– Перестаньте! – сопротивляюсь, но безуспешно.

– И слышать не хочу! Вы заслужили.

– Прекратите, сказала! – уж не знаю, почему, но передо мной стоит испуганное лицо Лены и серьезные глаза ее дочки. – Нам за нашу работу платят!

– Знаю я, как вам платят, – мужчина смотрит на меня строго, словно я виновата в нашей грошовой зарплате. – И знаю, как работают врачи за те крохи, что им платят. Вы сегодня изменили мое отношение к вашей работе. Возьмите, прошу вас. Даже не за помощь.

– А за что?

– Шеф, не поможете? – подает голос с улицы Серега.

– Да, иду.

Я бегу в приемное за каталкой, увернувшись от приставучих лапищ охранника. Нет, он симпатичный парень, а я девушка одинокая полгода как, но мне сейчас не до него. Выволакиваю каталку, грохочущую и вздрагивающую, словно готовую хоть сейчас развалиться. Мужики перегружают бабушку и торопливо укатывают ее прочь с дождя. Я иду следом за Зябликовым, достающим из кармана сопроводительный лист.

Каталка с больной, Аркадий и мой врач скрываются за дверью смотровой. Сегодня работает Торопыжин, не пойду. Снова станет меня глазами раздевать, старый козел, переживающий вторую, а то и третью молодость. Даже разговаривая с врачом, все равно пялится на меня. Не переношу такого. Я, поколебавшись, выхожу обратно в холл… и замираю.

Дождевая стена исчезла. С хмурого неба на мокрый асфальт больничного двора падают частые снежинки, исчезая в лужах. Я стою и смотрю на чарующий полет зимних мух, роем набросившихся на промокший город.

– Снег пошел, – тихо говорит за моей спиной неслышно подошедший Аркадий. – Думал, уж не дождемся.

– Дождались, – также тихо отвечаю я.

Сквозь начавшуюся метель проталкивается серебристый «БМВ» с включенными фарами.

– Ваша жена приехала.

– Да. Спасибо вам еще раз, Света.

– Мне-то за что?

– Поверьте, есть за что, – слегка улыбается Аркадий. Он выглядит еще более осунувшимся. – Деньги – это так, мелочевка, это не благодарность, а лишь ее символ. Их и плохому человеку сунуть не зазорно. Но душу открыть можно только хорошему. И мне очень приятно, что вы, ваш доктор и ваш водитель – именно такие люди.

Молчу, глядя на него. Не ожидала… просто не ожидала…

– Аркашенька, ну как? – задыхаясь от быстрого шага, спрашивает появившаяся в дверях приемного Лена. – Как она?

– Доктор ее смотрит. Пойдем.

– Сейчас… – Лена поворачивается ко мне, неожиданно обнимает и крепко целует в щеку. В ее глаза блестят слезы – настоящие, не наигранные, человеческие слезы. – Спасибо… у меня просто слов нет… спасибо вам, милые мои…

– Лена, Лена, – муж приобнимает ее за плечи и уводит. До меня долетают слова: «Ну что ты… маме зачем твои слезы… перестань». На прощание он извиняющееся улыбается мне.

Сама не своя, я бреду к машине, сквозь поваливший снег. Сажусь в салон, растерянно гляжу на носилки и скомкавшееся белье. Машинально расправляю его, думая совсем о другом. Когда наклоняюсь заправить одеяло под носилки, из кармана выпадают три тысячных купюры. Вот это да!

– Сережа, – спрашиваю я в окошко.

– Чего? – опасливо интересуется водитель. Обращение от меня по имени к нему непривычно.

– Он тебе что-то дал? В смысле, заплатил?

– Он? Нет. Да я от души – он мужик нормальный.

– В смысле?

– Чего – в смысле? – усмехается водитель. – Встречал под дождем, зонты принес, перед тем, как попросить помочь, имя спросил, на «вы» обращался и «пожалуйста» говорил. Ты таких много видела среди богатых?

– Не очень.

– Вот я и говорю – нормальный мужик. Как такому не помочь?

– Сереж, – тихо говорю я, сгибая пальцами банкноту. – Тут такое дело… он попросил тебе передать, сам постеснялся, меня попросил. Вот.

– Ух ты! – поражается водитель. – Прямо столько и дал? Может, перепутал?

– Нет, – качаю головой. – Не перепутал. Велел тебе передать и сказать, что ты хороший человек, Сережка.

– Ну… – подобные слова застигли его врасплох. – Ну… дай Бог ему всякого блага. Блин, и почему ж у таких людей да беда такая?

По двору больницы, пригнувшись, торопливо идет Зябликов.

– Как погодка-то? – радостно спрашивает он, устраиваясь в кресле и запахиваясь в мокрую снаружи куртку. – Заметет к утру, нутром чую. «Ромашка», один-пять, «тройка», приемное отделение.

– Домой, «пятнашечка».

– Есть, – смеется доктор.

Я хлопаю дверью машины, выбираясь из салона. Сережа, что удивительно, даже машину под навес поставил, не пришлось выбираться, ловя снежинки за шиворот. На станции стоит семь бригад, значит, есть надежда, что хоть полчаса покоя нам обеспечено.

– Доктор, – останавливаю направившегося к дверям Зяблика. – Нам тут денег дали.

– А-а, и то дело, – улыбается тот. – Оставь пока, утром поделим. Спасибо, Светлана, ты умничка.

– Я?!

– Ты, кто же еще. Все сделала даже лучше, чем я ожидал.

– Да я же вену проколола!

– Зато больная жива, – назидательно говорит Зябликов. – Жива и в безопасности сейчас. И во многом это благодаря тебе.

– Спасибо, Андрей Алексеевич…

– Да не стоит. В комнату идешь?

– Перекурю только.

– Ладно, я дверь не закрываю.

Врач уходит, оставляя меня одну на станционном крыльце. Я медленно опускаюсь на лавочку, бездумно глядя на кружащие снежинки. Закуриваю. Сижу, уставившись в одну точку. Трудно сказать словами, что сейчас в моей душе.

Краем глаза я отметила, что приехала какая-то бригада, и врач с фельдшером прошли мимо. Но не повернула головы, погруженная в свои мысли.

– Света!

– Что?

Антон Вертинский с четырнадцатой бригады садится рядом, пристально глядя на меня.

– У тебя все нормально? Ты какая-то не такая.

– Да. Кажется.

– Вызов тяжелый?

Неожиданно смеюсь.

– Да как тебе сказать… В какой-то степени да. Только не спрашивай о подробностях, хорошо?

– Не буду. Я с тобой посижу, ты не против?

– Если разговорами отвлекать не будешь.

Он морщится, доставая из кармана пачку, вытряхивает сигарету и закуривает. Мы молчим, глядя на полотно снежинок, мерно колыхающееся в свете фонаря.

– Антон… – вдруг тихо спрашиваю я.

– Да?

– Ты любишь снег?

Вертинский пожимает плечами.

– От случая к случаю.

– А я люблю. Все становится таким белым, таким чистым, что просто не верится, что в этом мире кто-то способен на что-то плохое. Ты так не считаешь?

Антон не отвечает, глядя на становящиеся под слоем упавших снежинок все более пушистыми листья юкки, посаженной у станционного крыльца. Мне и не нужен его ответ.

– Знаешь, – продолжаю я, – иногда у меня такое чувство, что когда в мире становится слишком много недоброго, этот кто-то сверху просто берет и засыпает все таким вот белым снегом, чтобы люди посмотрели на него и задумались. И, может, кто-то прямо сейчас, глядя на снег, прощает кому-то обиды,