Вишенки в огне - Виктор Бычков

Старуха не мешала, тоже молчала, ждала. Интересно старик ведёт беседу, чего бы и не послушать?! Вроде как раньше не замечала за ним таких способностей умные речи вести.

– Правильная та вера, у солдатиков-то, понятно тебе? – опять заговорил дед. – Наша вера! И никак иначе! Так что, надо идти в церковку-то, надо, чтобы правильно всё было, по – нашему… А вот эти, что немцы, точно антихристы, прости, Господи. Вот уж кому не отпевание надо, а кол осиновый. Будь моя воля, да будь моя сила, я бы этих нехристей о-го-го как раскидал! Я бы им… это…

– Ну – ну, замолкни! Разбранился, раздухарился… – не выдержала, не сдержалась старуха. – Геро-о – ой объявился, поуча-а-ает… Аника-воин. У молодого батюшки и голос приятный, и сам он… это… хороший батюшка, толковый, не чета некоторым, грамотный попик… разберётся без тебя, даст Бог. А то он поуча-а-а – ет, поучатель. Воя-а-а – ака сыскался, итить твою в раз. Чья бы корова мычала… Он ходил со штыком… ходун, – презрительно, с недоверием и высокомерно глядя на супруга, закончила бабка.

– А вот это не трожь! – на удивление резво для своего возраста подскочил старик, будто кто снизу ужалил его. – Не трожь! Обзывай как хошь, но солдата во мне не трожь! Пришибу! Об коленку… это… – сам весь выпрямился, затрясся, побледнел, напрягся, замахал руками со сжатыми кулаками, затопал ногами. – Ты… ты… баба… не касайся! Не смей! Это… мужицкое дело… солдатское… Не горшки в печку ставить… Я, может, это… не один раз под японскими пулями да шимозами в атаку… это… И не дрогнул! Два Егория сам генерал Куропаткин за речку Шахэ и за Ляоян вручал. Кабы не ранили, может, унтер-офицером был ба. Ротный командир поручик Бакушкин обещался произвесть меня в унтеры за мою храбрость. Я к тому моменту уже в ехрейтерах ходил. Поручик ротный… это… ценил… Да убили бедолагу. Что хошь со мной делай, как хошь меня обзывай, но солдата… солдата во мне не тронь! Не моги! Не погань… это… святое, дура старая! Не прощу! Только и горазда боль душевную, травму… это… душе солдатской причинить, облаять, что собачонка визгливая, прости, Господи, поганым, вредным языком своим. Чисто Гитлер немецкий с микадой японской.

– Тьфу, и слова сказать не даст, – старуха поднялась, горестно покачала головой, пошла в землянку. – И гдей-то слов таких гадких нахватался, антихрист? Совсем от рук отбился за эту войну, ни дна ей, ни покрышки. Это ж на меня, жену верную и надёжную, женщину слабую телом и мягкую душою сказать так: «Гитлер немецкий, микада японская»?! И как только язык у него не отсох, прости, Господи? Отбился от рук, точно – отбился. Погоди-и, я ещё вправлю мозги тебе, наставлю на путь истинный… Откуда таких гадких слов нахватался, антиюд старый?

Вернулась с рядном в руках, подошла к погибшим, накрыла, по бокам приложила комками земли, чтобы ветром не сдуло.

– Птицы… это… глаза… – пояснила мужу. – Негоже… – успокоилась, подобрела бабка, не ругалась больше на мужа.

– От, от это правильно, верно делаешь, – дед Панкрат вроде тоже как смягчился, сменил гнев на милость. – Понимать должна, что солдатики это, не нам, старым, чета. За нас бьются… Так что… с уважением…

Когда бой шёл, старики прятались в землянке, что вырыли ещё в прошлом году после того, как немец сжёг их домик. Тогда, правда, во многих в деревне пожгли хаты, не у них одних. Но старик со старухой успели как раз в зиму вырыть ямку, перекрыть, накат соорудить из обгоревших брёвен со своей избы, накидать поверх кусков жести, досок, соломы ржаной, да и присыпать добрым слоем земли. Канавками вокруг ископали, водоотвод сделали, чтобы талыми водами не залило, дождями… Спешили до морозов управиться. Вдвоём спины не разгибали, так спешили сделать временное жильё для себя. Успели. Вот прошлую зиму-то и перезимовали. И по весне ни единой капельки воды не просочилось вовнутрь.

Бабушка неспешно идёт вслед за мужем по деревенской улице к церкви, ещё и ещё раз перебирает в памяти прошлые два года жизни под немецкой оккупацией.

«Спасибо, не дала земляночка замёрзнуть, хотя зима и морозная была. Печурка добре грела, дед Панкрат сам сладил по – стариковски, нары сгоношил, вдоль стенок вокруг печки выстроил, чтобы теплее было. И правда, хорошо зиму пережили, в тепле, не в холоде и не на улице. Даже соседи зимовали вместе. Они не успели себе землянку сгоношить, всё старались домишко-землянуху сделать с осени прошлой, а немец приди да и взорви бомбой сооружение то. Мало того, сам хозяин старик Василий Николаевич погиб. Всё бегал, перед солдатами руками махал, показывал на внучат, что мал-мала меньше. Слухать стали? Как бы не так! То ли слово не то сказал антихристам, то ли род их немецкий такой вредный, только взяли да и стрельнули в деда, тот и застыл, царствие ему небесное. Вот бабка Василиха и не успела-то со внуками вырыть да перекрыть. А куда с детишками-то в зиму? А они мал-мала меньше, четверо штук. Самому старшенькому десятый годок шёл, а младшенькой – только два годика как исполнилось на Варвару-великомученицу. Куда ж им? Кто примет? Пришлось потесниться. Куда деваться? По весне в саду новую землянку рыть стали соседи. Так немецкий танк как ехал по саду, так и переехал ямку ту. Прямо, напасть какая-то на семью, как чёрная метка от дьявола.

А там уже вся семья сидела, пряталась. Танк возьми да и покрутись на землянке. И не один раз. Ой, Боженьки! Кто ж выживет после этого? Вот и не выжили соседи. Схоронили там же в саду в той же ямке, где и землянка была. Не было чего от соседей переносить на кладбище. Ошмётки одни остались, прости и помилуй, Господи. Грязь одна, кровь с телами бедняжек, перемешанные с земелькой. Кого там хоронить, что в гроб положить? Ой, ой, спаси и помилуй!

А вчера бой: партизаны на немцев, немцы на партизан, страху натерпели-и-ись, дальше некуда. Боялись носа казать из землянки. И снова она спасла. Вот она какая, землянка та – спасительница», – баба Нина в который уж раз перекрестилась на ходу, не забыв осенить крестным знамением спину впереди идущему мужу.

– Это ж он всё, дедок мой, справил, – с нежностью в голосе про себя шептала бабка. – Он у меня… это… еро-о-ой! А то! При такой жене да не быть ероем?! Как бы не так!

Старики пройдут, остановятся, переведут дыхание, вспомнят вчерашний бой, поговорят друг с дружкой, поругаются, опять идут. Это ж с другого края деревни пройти надо, чтобы до церквы добраться.

Когда подошли к центру Слободы, всё чаще и чаще стали попадаться навстречу старикам немцы, румыны.

– А тут этих антихристов, – так называет немцев бабушка Нина, – пруд пруди. Погляди, старый, как много их, нечестивцев, развелось на нашей улке.

– Сатаны иноземной, – добавляет дедушка Панкрат. – И пешим ходом, и на лошадях, и на своих вонючих мациклетках, на машинах насаются, как незнамо что…

– Ту-ту-ту-ту! Матка, яйка! Матка, млеко! – тыкал в бабушку пальцем встречный солдат с винтовкой за плечами, скалил в улыбке рот. – Пух! Пух! Млеко! Яйка!

– Смолы вам в глотки ненасытные, – бурчала в ответ под нос старушка, обходя солдата стороной. – Чтоб вам не дожить до завтрашнего утра, прости, Господи, дня божьего не увидеть больше. Чтоб вам и на том свете икалось; чтоб вас в аду крутило, не переставало; чтоб вас черти так мучили, как вы нас мучаете.

– Ты поостерегись, старая. Чего доброго, уразумеют твои слова, и нас в поминальник записывать надо будет, свечки за упокой ставить придётся, – бубнил незлобиво дед.

– А и пусть! Чем такая жизнь, так лучше уж и свечку за упокой. Сколько ж можно терпение наше пытать? Может, и хватит?

– Тьфу, дура старая! – замахнулся для острастки на жену батожком дед Панкрат. – Сынов да внуков с войны дождаться надо, а потом уж… Даст Бог, живые будут. Слышала, говорят, Смоленск и Рославль уже под нашими?

– Слышала, слышала, пенёк старый. Не отставай. Вон уже церковка видна. Почти дошли, слава тебе, Господи. Он ещё меня учить будет. Сама знаю, какая та вера солдатская. Раз в храм Божий сама пришла, значит, знаю веру солдатскую… Я, может, по – бабьи понимаю её лучше, чем ты. Душой… это… сердцем…

– А кто бы спорил? – согласился с ней старик. – Я? Никогда! Ты же меня знаешь не один год. Лишнего слова… никода-а – а… лучше язык… твой…

Подошли к церкви, а там вокруг тишина, ни единой живой души, только животина не своим голосом ревмя ревёт. Решили к батюшке в дом постучать, узнать, что да как. Вошли во двор священника, а та-а – ам…

Больно тяжёлый батюшка, грузный. Еле-еле к домику подтащили. Хорошо, что там же у погреба случайно расслышали тоненький голосок, как с преисподней. Сначала не поняли: откуда? А когда прислушались, разобрались, дед Панкрат в тот же момент спустился в ямку, подал бабке пацанёнка. Та отнесла, отмыла от крови, от грязи. Рассмотрела по видному: вроде не раненый, целый, только заляпан нечистотами, да больно искричался весь. Голоса почти нет, сип один. Бабушка ужаснулась от мысли, если бы, не дай тебе, Господи, не услышали? Ой, и думать-то страшно, что было бы. Покормила, чем нашла на столе да в печке, спать уложила. А дед не хочет вылезать из погреба, сел на краю дырки, носом шмыгает, ноги свесил, попросил корзину подать ему.