Вишенки в огне - Виктор Бычков

Вот сейчас на колоколенке православного храма в луже крови лежат его враги. Те, кто противился, убивал не только его соотечественников, но и его самого Вернера Карла Каспаровича, человека, сотканного из плоти и крови. Он хорошо видел во время перестрелки, той страшной, смертельной дуэли, находясь в непривычном для себя положении стрелка-пулемётчика в коляске мотоцикла, что за пулемётом на звоннице стоял священник, а потом его сменила матушка Агафья. Сейчас победил он, немецкий офицер. Оказался более точным, более метким… более везучим… Сказалось мастерство, умение… А его противникам не повезло, да, не повезло, значит, не судьба. Не им стоять у тела погибшего майора Вернера. Что ж, это жестокие, страшные реалии войны: кто-то кого-то убивает; кто-то убитый; кто-то убийца не по собственному желанию, не по своей природе, а по необходимости, жестокой необходимости. Значит, не убийца, а солдат? Солдату по определению не положено задумываться над такими вещами: он обязан убивать, на то он и солдат, воин, боец. В противном случае потеряет свое предназначение, превратится в жалкое гражданское ничтожество с неуравновешенной психикой слюнтяя и чистоплюя.

Офицер поймал себя на мысли, будто он оправдывается перед кем-то за убитых им священника и его жены. Впрочем, зачем оправдываться: это война. Тебя убивают, ты убиваешь. К чему излишние терзания совести? Разве Агаша не видела, кто сидел в коляске мотоцикла?

В подтверждение мыслей майор перевёл взгляд на шоссе, по которому ехал в той смертельной поездке. Оно просматривалась прекрасно. Вот и сейчас он хорошо различает лица солдат, что сидят в кузове проехавшей машины.

Что ж, всё правильно, к чёрту терзания.

– Что ни делается, всё к лучшему, – на ум пришла русская поговорка.

У церквы остановилась машина похоронной команды. С высоты комендант наблюдал, как укладывали в носилки, а потом загружали в кузов тела погибших солдат. Пора и возвращаться в комендатуру, принять походную ванну, смыть с себя грязные остатки боя. Да-а, бой оставляет не только грязь в душе, но и на теле. С душой можно и должно разобраться и потом, в перерыве между боями, а вот грязное тело необходимо привести в порядок, подготовить его к следующему поединку, к следующему бою. Он солдат, и должен быть готов к смертельной схватке в любой момент. Это уж традиция не только в русской армии перед боем переодеваться в чистое, что бы предстать, не дай Боже, пред ясные очи ангелам в чистом виде. И в армии великой Германии та же традиция. Видно, солдаты во всём мире в чём-то схожи. А бои идут каждый день, каждый час, каждое мгновение. Так что, надо, чтобы тело было готово к следующему бою, и к возможности быть убитым. Об этом не принято говорить, даже думать об этом не хочется, но… таковы реалии. Слишком уж шаткая, тонкая грань между жизнью и смертью у солдата на войне.

Умом понимал, что всё, пора уходить, но снова и снова переводил взгляд на убитых. Его помимо воли тянуло ещё и ещё раз посмотреть на мёртвое лицо когда-то любимого человека, запомнить, запечатлеть в памяти. Что он и делал, продолжая рассматривать, почти любуясь страшной картиной, жуткой красотой, что открылась его взору вот здесь, на колоколенке православного храма. И опять поражался красоте женщины! Воистину, даже будучи мёртвой, Агаша была верхом совершенства, эталоном красоты для него. Недаром он называл её мадонной, своею мадонной при жизни. Контраст белого с тёмным притягивал взор, манил к себе, не давал оторвать взгляд. Обрамлённое чёрным платком, мёртвое, бескровное, белое, совершенной, правильной формы, но удивительно! с застывшим спокойным выражением, благостным умиротворением лицо сохранило божественную красоту и привлекательность. Оно ещё больше приобрело одухотворённости, выглядело настолько притягательно, настолько мило, желанно, что захотелось встать на колени, взять его в руки, прижаться и не отпускать от себя или целовать до исступления. Он уже готов был сделать это, даже наклонился, предпринял попытку исполнить желание, и только усилием воли сдержал себя, хотя тянуло, страстно тянуло припасть губами к иконному лику русской женщины.

– И-ы-о-о – ох-х! – Карл Каспарович непроизвольно застонал, почувствовав даже некую зависть, ревность к убитому священнику: удивительной красоты лицо женщины покоилось на груди другого мужчины, мужа, а не его груди коменданта майора Вернера.

Как хотелось бы ощущать на своей груди это совершенство, прикасаться к нему, целовать… целовать… с благодарностью и нежностью чувствуя ответные ласки мадонны, её страсть… Но! Вот только быть на месте мёртвого настоятеля церкви он не хотел.

Она же, эта подспудная ревность, заставила коменданта непроизвольно коснуться кобуры, достать пистолет. Хотелось отомстить мёртвому сопернику. Было желание стрелять… стрелять… в ненавистное тело молодого батюшки и хотя бы таким образом успокоить уязвлённое мужское самолюбие.

Он достал пистолет, передёрнул затвор, дослал патрон в патронник…

– Herr Major! – к коменданту на колоколенку поднимался солдат из сопровождения. – Mein Herr Major! Hier Kinder und alter Mann! – указав рукой в сторону открытого люка погреба, что в углу двора.

– Wo? – не сразу понял где, куда показывал солдат.

– In Keller! – настойчиво указывал рукой подчинённый в сторону открытого люка погреба. – Hier Kinder und alter Mann!

– Какие ещё ребёнок со стариком в погребе? – майор положил пистолет обратно в кобуру, в последний раз кинул взгляд на убитых, не без сожаления последовал за солдатом, успев несколько раз оглянуться назад, ещё и ещё раз запечатлеть в памяти, запомнить на всю оставшуюся жизнь удивительный образ, неописуемую, иконную красоту русской мадонны.

Он ещё не дошёл до погреба, как услышал плач ребёнка.

– Ма-а-ама-а! Па-а-апа-а! – доносилось из – под земли. – Ма-а-амка-а!

Комендант остановился, поражённый догадкой: это его сын! Как же он забыл, упустил из вида? Ведь помимо священника и матушки здесь был и мальчик, его, Вернера Карла Каспаровича сын! И ещё местный дурачок при церкви. Всё правильно!

– Тихо, тихо, – слышен был из погреба старческий голос. – Тихо, Вася, там дьявол! Страшный дьявол! Исчадие ада! Тихо, тихо, не плачь!

«Вася?» – мелькнула мысль, сопоставил с событиями первого года войны. «Тот, расстрелянный при церкви священник тоже носил имя Василий? Точно! Василий. Значит, ребёнку дали имя в честь погибшего отца Василия? Впрочем, у русских так принято называть детей именами умерших родственников».

Майор застыл, не зная как поступить, что сделать. Перед ним ещё никогда не стояла столь трудная задача, столь трудный выбор. Он так и не видел вблизи своего сына, не держал на руках. Только в последнюю встречу Агаша сказала о беременности… И однажды, проезжая мимо, видел маленького мальчика у церкви. Но сын ли то был или кто-то другой, он не знает. А вот то, что было с Агашей… Да и когда это было… И было ли вообще… А сейчас ребёнок и старик в погребе… Чей ребёнок… То, что старик – это блаженный при церкви, это точно. Но вот ребёнок? Впрочем, чего гадать? Есть ли в этом смысл? Рациональное зерно? Штурмбанфюрер СС всегда слыл среди сослуживцев очень практичным человеком, истинным офицером элитных войск. Сомнения? Нет, эта черта характера только унижает человека, переводит его из разряда смелых и решительных в категорию колеблющихся и сомневающихся. От сомнения до трусости – один шаг.

– Кот zu mir! – жестом подозвал к себе солдата, сам лично достал у него из – за пояса гранату, направился к погребу.

Стоял, слегка покачиваясь на носках сапог у открытого люка, неторопливо, как на занятиях по огневой подготовке, отвинтил колпачок в нижней части рукоятки. Все движения, жесты были выверены, точны, уверенны, сам был эталоном спокойствия и невозмутимости. Лицо ничего не выражало: он делал именно то, что должен делать офицер СС на оккупированной земле врага.

Надёжно взял рукой белый фарфоровый шарик, энергично выдернул запальный шнур. В ту же секунду очень аккуратно, бережно, будто она стеклянная – из хрупкого хрусталя – опустил гранату в чёрный зев погреба, повернулся, решительно направился в сторону шоссе.

– Вот и всё! – к уверенно шагающему коменданту подстраивались его подчинённые, не до конца понимая, о чём он говорит. – Там встретитесь, – закончил загадочной фразой.

«Зачем ребёнку оставаться сиротой? Не лучше ли ему разделить участь матери, быть с ней вместе в загробном мире?» – как всегда, штурмбанфюрер был великодушен. Сегодняшний день не был исключением. И это несмотря на такие тяжёлые, трагические события, большие потери среди его сослуживцев. Просто он не мог изменить себе, своим привычкам. И умел держать себя в руках. Статус и должность обязывали…

Сел в служебную машину, с удовольствием откинулся на спинку сиденья, снял фуражку, достал из кармана удивительной чистоты белый платочек, вытер капельки пота на лбу, позволил себе расслабиться. Не часто он позволяет себе расслабиться, отрешиться от суеты повседневных дел. А вот сегодня, сейчас дал себе такое послабление, великодушно разрешил. Он устал, чертовски устал! Всё-таки, должность коменданта деревни Слобода не такая уж и лёгкая, как могло показаться случайному человеку. Зря ему завидовали и завидуют его знакомые и друзья. Они далеки от жестоких реалий жизни. В этом твёрдо уверен штурмбанфюрер СС, который устало прикрыл глаза, небрежно махнул рукой водителю: