Опасная тишина - Валерий Дмитриевич Поволяев

действительно на некоторое время почувствовал себя учителем, подумал неожиданно: а ведь кто знает, вполне возможно, что после службы на границе он станет учителем, и эта перспектива невольно начала согревать его душу. – Почифанить – значит, смолотить пару тарелок картошки, тушенной с медвежатиной. И так далее.

– Интересно, а достать где-нибудь русско-китайский словарь можно? – раненый вновь неловко шевельнулся и застонал опять.

– Тихо, тихо, особо не дергайся – нельзя тебе это… Боль резких движений не любит.

– М-м-м!..

– А словарь, думаю, достать можно. Только за ним надо ехать в Хабаровск, a еще лучше – во Владивосток. Ближе не достать.

– Наверное, и у нас в Благовещенске можно купить такой словарь.

Кацуба, не вставая с табуретки, оправил на себе гимнастерку, загоняя под ремень складки, затем проговорил сожалеющим тоном:

– Надо идти – дел невпроворот. Я к тебе еще загляну.

Невезучий Белокуров произвел на него хорошее впечатление.

Дел действительно было невпроворот, но главное для Кацубы было одно – поймать этого хитрозадого контрабандиста Хватуна с поличным. Когда Кацуба думал об этом, внутри у него возникало некое холодное оцепенение, рождающее, в свою очередь, злость: неужели удачливый ходок за китайским шелком так изворотлив, что может долгое время водить за нос очень опытного пограничника? Застонать хотелось от некого внутреннего бессилия, от вынужденного простоя, хотя простоев у Кацубы не было.

В сером тающем сумраке, ближе к ночи, Кацуба обязательно отправлялся в обход своих владений, как он называл самый сложный участок границы, подконтрольный их заставе – здесь происходило больше всего нарушений.

Но тихо было там в эти дни, даже птицы не прилетали из Китая в Россию, обратного движения тоже не было, – установилась та самая тишина, которая обычно настораживает бывалого человека. Опасная тишина, что в любую минуту может быть обрезана пулей, уступить место грохоту пальбы, боли, взрывам гранат, сееву осколков, крови и предсмертным крикам.

Так что факт, что ничего не происходило – только сам факт, – уже настораживал Кацубу: в такой тиши обязательно рождается беда.

С очередной почтой пришло письмо и Кацубе – прислал его племянник Колька из Армавира. Колька писал, что он устроился работать постоянно (не временно, а постоянно) учеником в колодочную мастерскую, которую в будущем собираются преобразовать в фабрику обувных колодок, народа, естественно, не хватает, особенно народа грамотного, его набирают в других городах.

«Зарплата – восторг, дядя Тимоха, – писал Колька, – вот я и подумал: вдруг вы захотите приехать! Это было бы так здорово – вместе бы работали, вместе жили, вместе бы ездили на рыбалку. Подумайте, дядя Тимофей, вдруг это дело ляжет вам на душу? Приезжайте, а?»

Было в этом предложении что-то заманчивое, греющее душу, по-родственному приятное, если хотите, но граница была все-таки ближе Кацубе, чем колодочное производство, и Кацуба, повздыхав немного, повспоминав армавирские яблоки, в тот же день отправил Кольке ответ:

«Дорогой Николай, демобилизация мне в ближайшие два года не светит никак, а, значит, о жизни, которую ты так хорошо обрисовал в письме, я могу только мечтать. Спасибо тебе, дорогой Николай, за заботу, но давай, дорогой племяш, вернемся к этому разговору позже… Если, конечно, будем живы».

Письмо Колькино вызвало в Кацубе чувства противоречивые и, можно сказать, горькие. С одной стороны, служба на границе – дело привычное, обкатанное, без народа здешнего он себе уже и жизни не мыслил, а с другой, ведь надо и семьей обзаводиться, и жену подходящую подобрать себе, и детей настругать, хотя бы пару человечков, которые бы потом грели душу Кацубе и наполняли смыслом его дальнейшее пребывание на этом свете, надо также и крышу над головой возвести, и стены поставить – у семьи должен быть свой очаг, неподвластный ни дождю, ни ветру. Находясь на заставе, такой дом Кацуба вряд ли сумеет построить. Да и не на тете же Наде ему жениться, в конце концов жену можно отыскать лишь в городе. Например, в Уссурийске, а еще лучше – в Армавире, – там полно фигуристых хохлушек, обратать там женушку и привезти сюда. На первых порах поселить ее в своей комнате – Кацуба жил отдельно от остальных бойцов, – а дальше видно будет.

Говорят, человек, который не имеет своей семьи, со временем начинает сильно страдать от одиночества, и приступы эти после сорока лет становятся регулярными, после пятидесяти – частыми. Старость у одиноких людей бывает очень тяжкой. Не хотелось бы Кацубе такой старости.

Впрочем, есть и другая истина: одиночество одиночеству – рознь. Гораздо хуже бывает одиночество заключенного, сидящего в маленькой опостылевшей камере… А одиночество человека в толпе? Разве оно легче?

Но все это Кацубе, слава богу, не грозило.

Назавтра Кацуба снова отправился по привычному маршруту в обход.

Ощущение тревоги, поселившееся в нем, не проходило, сидело прочно и ото дня ко дню крепло. Хотя обстановка на границе разрядилась: диверсанты, о которых предупреждал пленный беляк, попытались перейти границу в другом месте, на участке заставы «Бархатная», там им утерли носы «бархатом»: группу обнаружили, двух человек положили, остальных отогнали в Китай.

Подкрепление, которое получил Татарников, было переброшено на «Бархатную», хотя, по мнению Кацубы, его не туда надо было перекидывать, а совсем в другое место: вряд ли диверсанты изберут тот же маршрут, который уже привел их в ловушку.

А с другой стороны, кто знает…

Сосущее, схожее с голодом ощущение тревоги по-прежнему не проходило, Кацуба понимал: что-то должно было случиться, но что именно и тем более – когда именно, угадать не было дано. Недаром ведь судьбу зовут индейкой, в жизнь копейкой.

Раненый боец Белокуров успешно шел на поправку. Кацубе удалось достать ему старый русско-китайский словарь, изданный еще до революции. Просвиров подсобил – его однополчанин работал заведующим «красной избой» под Уссурийском, он и разыскал нужную книгу. Вполне возможно, что словарь помогал пареньку выздоравливать, и уж точно, что помогал делать – забывать про боль и рану. Рана затягивалась.

Тетя Надя принесла ему с кухни лампу-десятилинейку, и Белокуров ущемленным себя не ощущал, читал – лампа давала ему достаточно света.

– Ах, какая книга, какая великая книга, Тимофей Федорович! – восхищенно воскликнул Белокуров, когда Кацуба, выкроив из своего загруженного времени десять минут, в очередной раз заглянул к раненому.

– Я рад, я рад, – степенно отозвался на это Кацуба, – появляясь в «санитарном чулане», он обязательно ощущал себя большим педагогом, это стало привычным. – Только не это главное, парень, главное – выздороветь.

– В словаре столько интересного, м-м-м… – глаза у Белокурова сияли, лицо светилось, – жуть сколько… Не одни лишь слова и их перевод, а много чего еще…

– Чего же? – Кацуба прищурил один глаз.

– А вот смотрите, Тимофей Федорович, как по-разному можно сказать об одном и том же, – Белокуров распахнул словарь, заложенный на одной из страниц клочком бумаги, оторванным от куска старых обоев. – У нас есть выражение «Пить до дна», у китайцев же – совсем другое… «Ганьбэй».

– Что это означает?

– В переводе на наш язык –