Крым - Александр Проханов

Его речь прервал истошный вопль, раздавшийся из глубины пещеры.

– А-а-а! – рвалась звериная боль и ужас. – А-а-а!

Женщины кинулись туда, где лежала на матрасе Анюта. Мужчины, еще недавно околдованные мечтаниями отца Матвея, оторопело смотрели.

– Никак рожает, – произнес Семен Семеныч.

– Как ей тут, под землей родить? – неизвестно кого спросил Федор.

– На беду взяли блудницу! Все ты, Семен Семеныч: возьмем да возьмем! Что говорил Господь? «Горе беременным и питающим сосцами в те дни»! Вот и уготовил Господь блуднице страшную муку.

Крики то раздавались, словно Анюта терпела страшную пытку, то обрывались, и казалось, что она умерла. Ирина и Елена наклонились над ней. Слышались их причитания:

– Кричи громче, полегчает!

– Тужься, тужься, он и пойдет!

Лемехов, под эти причитания и вопли, вдруг постиг, что значат слова Иисуса, на которые ссылался отец Матвей: «Горе беременным и питающим сосцами». Земному бытию был положен предел, и оно было обречено на испепеление, но жизнь не желала с этим смириться, стремилась себя продлить. Рвалась сквозь запрет и смерть осуществить себя так, как ее задумал Господь при Сотворении мира. Там, на грязном матрасе, кричала эта обреченная жизнь, желая перескочить через смертельную черту.

– Ну, чего стоишь! Неси воды! – прикрикнула на Лемехова Ирина. Тот пошел торопливо и принес ведро, полное воды, поставил подле матраса. И пока ставил, успел увидеть лицо Анюты, похожее на страшную маску, черную дыру рта с блеском зубов, ходящие ходуном скулы, глаза, полные черных слез. Увидел ее раздвинутые ноги, которые удерживала Ирина, и в разъятом лоне что-то темное, липкое, похожее на шляпку гриба. Поспешно отошел, страшась зрелища судного часа.

Вход в пещеру потемнел, из него ушло солнце. В нем копилась вечерняя синева. Часы, озаренные свечами, продолжали тихо шуршать, приближая момент, когда в полночь на эмалевом циферблате сольются три стрелки, – часовая, минутная и секундная, – и наступит конец света.

Отец Матвей и другие мужчины, стоя на коленях, молились, похожие на белые изваяния. Лемехов опустился рядом. За его спиной, в глубине пещеры, раздался утробный вой, словно стенала сама земля.

Настала тишина, и в этой тишине послышался писк ребенка. И от этого писка у Лемехова случилось бурное сердцебиение. Словно и его собственная жизнь не хотела покидать этот мир, стремилась удержаться среди этого мира – синего прогала пещеры, пылавших свечей, обильно текущего воска и мимолетного воспоминания о маме, которая перед зеркалом разглаживает ворот синего платья. Значит, пережитые им несчастья испепелили не все его существо. Значит, осталось в нем нечто, избежавшее адских огней. И на обгоревшем стволе сохранилось несколько живых почек.

Это открытие поразило его. Он слышал рокочущий бас молящегося Федора, звяканье ведра, писк ребенка.

– Умерла, нет, Анюта? – прерывая молитву, спросил Семен Семеныч.

– Господь отсек ее от малого стада, – сказал отец Матвей. – Сжег ее блудную плоть.

– А ребенок? – жалобно спросил Семен Семеныч.

– Господь и ему место укажет.

За спиной, в глубине пещеры, раздался жалобный стон Анюты, писк ребенка, голоса Елены и Ирины, похожие на хлопотливое куриное кудахтанье.

Вход в пещеру померк, снаружи наступала ночь. Часы, озаренные свечами, сияли эмалевым циферблатом, на котором трепетала секундная стрелка. Две другие медленно сближались, указывая последний час перед скончанием мира.

Все стояли перед часами на коленях и молились. Отец Матвей страстно, взывающе озирал циферблат, словно первым хотел увидеть проступающий лик Господень. У Федора торчком стояла смоляная борода, и на коричневой шее гулял кадык. Егорушка испуганно и восхищенно шептал, и в его серых глазах стояли слезы.

Лемехов чувствовал, как между минутной и часовой стрелкой возникало страшное напряжение, уплотнялся мир, сжималась материя, и это сжатие приближало взрыв. Он ждал, когда темнеющий вход в пещеру слабо озарится, в нем полыхнет свет, превратится в слепящую плазму, и жуткий грохот сотрясет мир. Станет светло как днем. По всему горизонту поднимутся грибы, похожие на голубые поганки. Небо испятнают разрывы. Загорятся леса и травы. Запляшет зарево гибнущих городов. Вскипят океаны, и в кипящем рассоле станут всплывать сваренные киты.

Все, чему он посвящал свои таланты и нескончаемые труды, все, что превращало его жизнь в осмысленное служение, – все это раскалывало планету, брызгало ядовитой плазмой, превращалось в шар огня. Все бомбардировщики и ракеты, ядерные заряды и дальнобойные лазеры, авианосцы и подводные лодки складывали свою разрушительную мощь в единый взрыв, от которого раскалывалась планета, и из нее истекала малиновая мякоть.

– Господи помилуй! – то ли пропел, то ли простонал Семен Семеныч, и Ирина, задохнувшись, тихо всхлипнула.

Стрелки сближались. Отец Матвей воздел руки, словно готов был принять ниспосланный с неба дар. Нараспев читал «Отче наш»:

– Да святится Имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет Воля Твоя яко на небе, так и на земле…

Он ждал прихода этого царства, которое было обещано человечеству. Люди ждали его две тысячи лет, пропадая бесследно среди войн, напастей и злоключений. И вот, наконец, молитва была услышана, и райское царство через минуту настанет.

Просвет между стрелками почти исчез. Лемехов вдруг испытал ужас, почти лишился дыхания. Словно каждая его клеточка, каждый кровеносный сосудик ожидали своего конца, противились, не хотели исчезать. Старались задержаться в этой жизни, цеплялись за нее, а их отрывало, и они беззвучно кричали.

Солдат Виктор закрыл ладонями уши, словно ожидал орудийного выстрела. Елена упала лицом на землю, и спина ее мелко дрожала.

– Господи! Господи! – возопил отец Матвей, когда три стрелки сомкнулись, и казалось, часы остановились, перед тем как сбросить ненужные стрелки и явить на белой эмали чудесный лик.

Но лика не было. Секундная стрелка продолжала бежать. Между двумя другими стрелками обнаружился просвет. Время перепорхнуло полночь и продолжало длиться. Стоящие на коленях перестали молиться и смотрели на часы. Было слышно, как в глубине пещеры заплакал ребенок и умолк. Семен Семеныч слабо охнул. Лемехов после пережитого напряжения испытывал опустошенность, в душе ровно гудела невидимая струна. У отца Матвея по лицу гуляли вздутия, словно его раздувало страшным давлением, как глубоководную рыбу. Он взирал на часы, вонзая в них черные огненные лучи, словно сжигал ими ненужное время, образовавшееся после конца света.

– Господь попустил нам еще два часа, чтобы мы пристально заглянули себе в душу и разглядели забытые, не названные на исповеди грехи. – Он обернулся к пастве. – Молитесь, молитесь!

Время текло. Свечи у часов прогорали. Семен Семеныч менял их на свежие. Иногда было слышно, как начинает плакать ребенок, и Анюта успокаивает его шелестящим голосом.

Лемехов испытывал усталость. Жизнь в нем притаилась, словно боялась спугнуть кого-то, кто даровал отсрочку. Лемехов прислонился плечом к сырой стене и спал наяву. Ему снились озаренные свечами часы, бегущая стрелка, белые рубахи молящихся и черно-красная бабочка-крапивница, которая залетела к ним на веранду, покружилась над седой бабушкиной головой, улетела обратно в сад.

Он очнулся от страшного рыка, который издавал отец Матвей:

– Это она, блудница! Ее блядин сын! Она не угодна Господу! Он ждет, когда мы извергнем ее из нашей обители и освободим путь Господу! Она своим блудным грехом запечатала врата рая и не пускает нас в Царствие Божье! Вон отсюда! Изблюем ее, как гнилой плод!

Он рычал, указывал перстом в глубь пещеры, где тонко плакал ребенок. Вход в подземелье начинал слабо светиться, наполнялся робкой синью рассвета.

– Вон! Вон! Федор, Семен Семеныч, ступайте, киньте ее на съедение бесам! Пусть изгрызут ее гнилые сосцы и ее блядина сына, у которого волосатое лицо и копытца! Заклинаю вас именем Господа, ступайте и извергните!

Отец Матвей был страшен. Глаза пучились, вращались в глазницах. Белый клок в бороде сверкал, как нож. Косица на затылке распалась, и черные волосы лезли в кричащий рот.

Федор стоял на коленях, костяной и недвижный. Семен Семеныч закрыл ладонями лицо. Елена и Ирина тихо выли. Солдат Виктор, не вставая с колен, сел на землю и тупо смотрел.

Лемехов вдруг испытал облегчение, почти радость. Он тихо ликовал и любил их всех. И кричащего в тоске отца Матвея, и мужиков, облачивших себя в балахоны мучеников, и женщин, своим воем напоминавших плакальщиц. И Анюту с истерзанным лоном, из которого вышел младенец и уже жил, дышал, подавал голос в этом мире, который уцелел, чтобы младенец взрастал.

Лемехов поднялся и пошел в глубь пещеры, где на матрасе лежала Анюта и рядом с ней, похожий на кулек, младенец. Анюта испуганно взглянула, заслонила собой ребенка. Лемехов хотел сказать ей тихое ласковое слово, но смог что-то неясно прокурлыкать, подражая дельфину. Анюта подняла на него умоляющее лицо. Лемехов осторожно погладил ей волосы, и она затихла от его нежного прикосновения. Он кивнул туда, где горели свечи, стояли на лавке часы и наливался слабой синевой вход в пещеру. Протянул руки, ладонями вверх, приглашая ее положить на ладони ребенка. Анюта поняла, приподняла кулек, положила на ладони Лемехова, и тот ощутил крохотное, почти невесомое тельце, его живую пульсацию, слабое тепло. Повернулся и понес, как несут драгоценность. Анюта, охнув, поднялась и пошла следом.