Одинокий некромант желает познакомиться (СИ) - Демина Карина

По утрешнему времени на вокзале было малолюдно.

Пахло железом. И еще, пожалуй, канифолью, но этот, второй, запах был слабым, едва различимым. Часы на выложенной из серого камня башенке, показывали четверть восьмого, время для визита не самое подходящее, и Анна вздохнула.

Город ее подавлял.

Он был слишком огромен, чересчур многолюден и роскошен, и она, оказывается, успела отвыкнуть от всего этого, и теперь растерялась.

— В гостиницу? — Глеб успел и грузчиков отыскать, и отдать им распоряжения, и его кофр, и собственный багаж Анны, и все ее коробки с коробочками ныне аккуратно и с предельной осторожностью выкладывались на тележку.

— У меня дом есть, но… и вправду, лучше в гостиницу.

Анна не помнила, сдавался ли дом в нынешнем сезоне, и пусть по условиям она оставляла за собой право остановиться в нем, но сама мысль о том, чтобы вторгнуться вот так в чужую жизнь, была ей неприятна.

Тем паче, в Петергофе она ненадолго.

Так стоит ли…

В «Короне» ей случалось останавливаться и прежде. Когда-то случилось и жить полгода, пока купленный Никанором особняк обустраивался по его вкусу.

Ничего не изменилось.

Та же красная дорожка с зеленым бордюром. Белый мрамор. Позолота, которой, быть может, и многовато, но весь этот пафос глядится, как ни странно, гармонично.

Апельсиновые деревца в кадках.

Розы.

И лакей, что умеет кланяться не угодливо, но сохраняя достоинство.

Здесь были рады гостям, вне зависимости от вида их, понимая, что оный вид может оказаться обманом. Здесь умели угадывать желания, порой и те, которые неприлично было произносить вслух. И все знали, что, стоит обратиться с просьбой, как ее исполнят. Если, конечно, дорогой гость готов будет расстаться с означенной суммой… впрочем, здесь и эту готовность умели определять.

И к капризам гостей здесь относились с пониманием.

А потому Аргус был удостоен лишь взгляда.

Гости, они бывают разными.

— Рады вновь видеть вас, госпожа Лазовицкая, — седовласый управитель, которого Анна помнила, но удивилась тому, что он запомнил ее, позволил себе улыбнуться. — И вас, ваша милость. Велите подавать завтрак?

Анна получила нумер с видом на канал.

Окна закрыты, оно и верно, потому как от воды еще тянет сыростью и плесенью, и от запаха этого, который имеет обыкновение впитываться, что в дерево, что в ткани, после не избавиться.

Утренний кофий.

Свежайшие булочки с желтым маслом, которое тут перемешивают с лимонным соком и цедрой, добавляя приправы, отчего получается совершенно особенный вкус. Анна нигде больше не ела такого.

Варенье из белой смородины.

Ягоды ее — жемчуга в полупрозрачном меду. И ощущение неги, истома, которая погружает в состояние, весьма близкое ко сну. Ей вновь спокойно и легко, и далекий колокольный звон нисколько не мешает этой полудреме.

Вот только к одиннадцати их ждут, и надо бы собираться. Вновь оживает страх: а ну как услышит Анна что-то такое, что разрушит ее и без того расколотую нелепую жизнь? Избавит ее от остатков иллюзий, чтобы окончательно убедить, что с самого начала жизни она, Анна, была обречена?

Страх отравил последний глоток кофе.

Страх заставил судорожно метаться между теми двумя платьями, которые Анна взяла с собой. Страх оглушил, парализовал, лишил воли…

…и исчез, стоило появиться Глебу.

Ныне он был в черном, и тяжелый траурный цвет этот лишь подчеркивал бледность его кожи.

— Знаете, — сказала Анна. — Мне что-то совсем не хочется никуда идти.

— Как и мне, — Глеб протянул руку.

Белые перчатки.

А у самой Анны — серые, в тон платью, которое гляделось бы бедно, если бы не ткань. Тончайшая шерсть — а в Петергофе и весной было довольно прохладно — была расшита шерстяной же нитью.

Серое на сером.

И узор этот скорее угадывался, нежели был различим. В свое время именно это свойство всецело и очаровало Анну.

— Тогда, быть может…

— Позволим минутной слабости нас одолеть?

Тепло его рук чувствовалось через тонкую ткань.

— Нет, — Анна вздохнула. — Пожалуй, это будет неправильно…

…экипаж ждал.

Конный. И черный лоснящийся жеребчик замотал головой, зафырчал, почуяв опасного зверя. Анна даже понадеялась, что конь заупрямится, и они все же никуда не поедут, но возница шикнул, и жеребчик успокоился.

Ехать было недалеко.

Дымы рассеялись.

День выдался солнечным, что в Петергофе было редкостью немалой. И солнце теперь наполняло чаши дворов, высвечивая серые стены добела. Оно плескалось в окнах и витринах, ложилось лужами света под ноги и копыта.

— Хочу предупредить вас, — Глеб тоже обзавелся тростью, тяжелой, темной, с черненым же набалдашником, — моя сестра… непростая женщина. Возможно, она пожелает побеседовать с вами, однако, помните, что вы ничего ей не должны.

— А вы?

— Не знаю, — он отвернулся. — Который год пытаюсь себя убедить, что все долги я роздал, но…

— Не выходит?

— Увы.

…она изменилась.

Раздобрела.

И тонкое некогда лицо Натальи округлилось. Появились пухлые щеки, наметился второй подбородок, пролегли тончайшие морщинки в уголках глаз.

Впрочем, их Наталья прятала за очками.

Круглыми такими забавного вида очочками, в которых — Глеб был всецело уверен — стояли простые стекла. Но за стеклами было легко прятаться, а прятаться Наталья умела.

— Здравствуй, — она, к счастью, не стала протягивать руку, понимая, что целовать ее Глеб не будет, что нет в нем должного почтения к ее сану, что видит он перед собой не игумению Ольгу, но сестру Наталью.

— Здравствуй, — он коснулся губами пухлой щеки, от которой пахло сдобой. — Рад, что ты ответила. Это Анна… моя сестра Наталья…

— Ольга, — поправила Наталья. — Игумения Ольга. Он все никак не смирится с тем, что я избрала собственный путь.

Она умела казаться мягкой.

Обман.

Все ложь, и темные эти одежды, которые должны были бы знаменовать смирение, но шелка и шерсть в понимании Глеба плохо с таковым соотносились, как и четки из драгоценных камней.

Впрочем, он всегда был предвзят.

— Когда мой брат обратился ко мне с просьбой, то я собиралась ему отказать. Дела мирские не касаются тех, кто предает себя в руки Господа. Однако речь идет не только о спасении тела, сколь понимаю…

Наталья говорила, разглядывая Анну с немалым интересом.

— …но и о спокойствии души, и не только вашей. Порой прегрешения, совершенные в миру, ложатся тяжким бременем…

— Наташа…

Она вздохнула, взглянула с легким укором.

— Вас проводят. Надеюсь, вы не зря сюда ехали.

Глеб тоже на это надеялся.

— Однако ваш зверь…

— Ее не оставит, — жестко произнес Глеб. Не то, чтобы он не доверял сестре, но сама мысль о том, что Анна уйдет куда-то с этою хмурой монахиней, что глядела на Глеба, будто бы он был воплощением зла, была неприятна.

— Что ж… понимаю. Надеюсь лишь, что вы его контролируете.

— Всецело, — уверила Анна.

После ее ухода стало… тихо.

В этой комнате, которая никоим образом не напоминала келью, ибо была просторна и обставлена с немалым вкусом, пахло миррой и ладаном, а еще пирожками.

— Присаживайся, — предложила Наталья, устраиваясь в низком кресле. — Знаешь, даже обидно, что вспомнить обо мне заставила какая-то совершенно посторонняя особа. Или не посторонняя?

— Ты тоже нечасто вспоминаешь о моем существовании. Только когда приходит время выписывать очередной чек.

Наталья не смутилась, она сняла очки, отчего мягкости в чертах лица ее стало меньше, и убрала их в футляр из тисненой кожи.

— Я беру на дела, угодные Богу, — она перекрестилась широко и склонила голову. — В конце концов, эти деньги… я их тоже заслужила.

Ее руки были пухлы.

И лишены украшений, за исключением перстня-печатки. Крест на алом камне.

— Эта женщина… кто она тебе?

— Случайная знакомая, — почти не солгал Глеб.