Знак кровоточия. Александр Башлачев глазами современников - Александр Бельфор

Как правило, мы спохватываемся тогда, когда наше признание его уже не спасет, не согреет, не вылечит, не оживит, а до этого мы довольно легко бросаемся людьми. В этом много традиционного русского страха перед новым, о котором и Достоевский говорил, и Горький, и немало других умных людей. В этом образе поведения хватает и элементарной, пошлой, низменной зависти к тому, что вот человек смог сотворить что-то новое, а я не смог. Зато у меня крепкие корни, прочные связи, а у него - ничего. Вот, мол, и потягаемся. И Саше было с лихвой отмерено всех «прелестей» окололитературной нашей жизни. Он приходил совершенно бледный, тяжким ледяным голосом рассказывал, как в очередной раз на радио, или в театре, или на телевидении его не поняли, не приняли. Он лобовых, трагических интонаций и слов не употреблял, до пафоса изгойства не допускал себя, всегда был слегка ироничен по отношению к себе, но на лице было все «написано крупным шрифтом», слова уже были не важны. Это были душевные травмы, и они накапливались. А у человека есть свой собственный запас внутренней сопротивляемости и устойчивости. Как только происходит накопление до сверхпредела таких губительных случаев, тогда отключается морально-имунная защитная система. И я думаю, что с ним произошло именно это. Он не успел дотянуть до времени, которое смогло бы обеспечить ему признание, не смог, не хватило сил. Скорее всего, в этом все дело - в надорванности. Во всяком случае, в нем это чувствовалось в последний приход ко мне в коммуналку в Столешниковом. Он мало улыбался, а если улыбался, то очень неестественно, не так светло, как в первый приезд, теперь это была какая-то деланая, неживая, наклеенная улыбка, тяжелый и медленный взгляд, темные от красноты глаза, обожженные бессонницей. Довольно нервно себя вел, торопился объехать всех знакомых в Москве, но особо не стал задерживаться в этот приезд ни у кого. Старался всех увидеть, везде поспеть, не пел. И не просили - видели, что человек в состоянии глубокого стресса. А чем помочь - было непонятно, ведь его не принимали не только те, кто не понимал ему цены, но и те, кто понимал и для кого именно поэтому он был крайне нежелателен. У нас вообще нежелательны большие люди, большие личности, большие таланты. Такие сразу нарушают устоявшийся порядок, баланс интересов, как это принято говорить. От них стараются избавляться, их стараются отодвинуть подальше, чтоб они не портили общую установившуюся, подсохшую картину, не раскачивали лодку. Так с Сашей себя и вели. Результат известен. Он говорил со мной о своем состоянии. Я уговаривал его смотреть повыше и подальше, не считать всей жизнью эти наши издержки жизни, ставшие ее содержанием, традиционные, кстати. Я думаю, это наше основное историческое, имперское завоевание - всеобщая война всех против всех во имя непонятно чего и зачем. Ничего, кроме смехотворных по форме, по количеству и качеству выплат, выдач, а по сути подачек - ничего иного от нашего нищего и малообразованного социума ни один настоящий, большой художник дождаться никогда не мог и не может поныне. У нас человек получает что-то похожее на то, что есть у каждого «там», за бугром, только в одном случае - если он имеет власть или занимается преступными делами. Но у истинного художника ни на то, ни на другое просто не остается сил и времени, я уже не говорю о личных табу… Все, кто между властью и криминалом, все, кто кроме, - обречены на прозябание. Поэтому меня удивляют наши карьеристы от искусства, «рвачи и выжиги», как называл их Маяковский. Мне непонятны цели. Материальные? Они карикатурно убоги. Чай, не парикмахер в Гарлеме. Духовные? Для духа так жить убийственно. За что подметки рвать и душу закладывать? За что продаваться или раком вставать? Вот об этом я с Башлачевым говорил: что нужно смотреть на ситуацию немножко иначе, не с позиций местных жлобских эталонов быта и бытия, я еще мрачно шутил, что Гомера не записывали на фирме «Мелодия» и не показывали по ТВ. Он мрачно усмехался. Он же и сам все это говорил себе не раз, поскольку не был глупее меня. Но не срабатывало. Хотелось-таки и свою пластинку иметь, и сборник издать, и любимой женщине кое-что подарить, и друзьям показать, что ты чего-то стоишь. А главное - родителям! А понимаешь, что годы уходят, что ничего нет, и вряд ли будет, а, скорее всего, не будет. Он все же был моложе меня и еще не научился боевым действиям в этой болотной войне, где выигрывает тот, кто дольше в болоте сидит, а не тот, кто смелее по болотной жиже рвется вперед. Эти - смертники. Он еще не умел драться в обороне, в ситуации абсолютного окружения, ему нужна была альтернатива, ему очень важен был свет впереди, а такого света ему никто зажечь не мог, и гарантировать выход из болота ему тоже никто не мог. Ибо широка страна моя родная, долго нужно ползти через ее болота, и через колючую проволоку наших правил жизни с ходу не перемахнешь. Он же не мог жить жлобской формулой: «Обойдемся». Вот и не обошлось. Вышла потом его пластинка. Потому, что Саша погиб. Вышел его сборник. После того, как он погиб. Хотя все при его жизни было уже записано, все было отпечатано на машинке. «Все будет - стоит только расхотеть» - эту мою строчку из поэмы Башлачеву нравилось повторять при всяком случае, когда что-то у нас тогда «обламывалось», не получалось: то хорошей закуски не найдешь, то к ней выпивки не достанешь (рубля не хватит), то с выступления на метро не успеем, а такси - все «в парк»… По-вторять-то он повторял ту мою строчку, но расхотеть - не вышло. Не вышло у нас этого - расхотеть. Вот в чем все дело…

«Четверть века в роке». Изд. «Эксмо».

2005 г.

АЛЕКСАНДР ИЗМАЙЛОВ

ПО ком звонил колокольчик

Я знал Сашу Башлачева с университета - мы вместе учились в Свердловске и потом дружили два года. Сегодня кажется - ужасно давно. Вспоминать о том времени - все равно что переводить с мертвого языка. Времена застоя были для нас временами запоя. Водка была для нас тогда живой водой. С ней был связан риск, а риск всегда противоположен скуке. Пьянка была, как ручка яркости в телевизоре: повернул - и все ярче.

Впервые я увидел Башлачева в бюро ВЛКСМ, в 407-й аудитории. Под паркетным полом там до сих пор лежат бутылки, из которых мы пили. На первом курсе Саша не поехал в колхоз - за него замолвили словечко: мол, он талантливый и шрифтами пишет, поэтому оставили его оформлять наглядную агитацию. Меня сразу же обидел его надменный вид и желтый, как зерно кукурузы, золотой зуб. Я привык, что первокурсники заискивают, а этот был длинноволосый, как девушка, и уверенный, как бог. И еще удивление: его отношения с людьми (а он неделю как поступил учиться) были доверительнее, теплее и дружественнее, чем у меня, проучившегося год. Мы с ним не подружились тогда, хотя и выпили много пива. Разговоры о смысле жизни были у нас предметом для шуток и полуиг-ры в разговоры.

Сейчас это время я называю «дославным». Что-то объяснить в его песнях его жизнью невозможно, хоть они и как-то связаны. Его тайна не в студенческих пьянках и не в рок-музыке. Тайна не около него, а в нем. Он сам ее не знал. Для меня это самый трагический из вопросов жизни: нас никто не поймет полностью, потому что человек необъясним ни снаружи, ни изнутри. Можно сломать, распотрошить, можно узнать все, - и все равно не узнаешь ничего. Потому что ничто живое не равно своему устройству. Оттого и таинственны его песни. Их можно изучить, но никогда не поймешь, как, из чего они сделаны.

Саша не был болтлив, но я знаю, что он испытал все, что хотел испытать. Как чумы, он боялся конформизма, он все делал не так и меньше всего походил на благонамеренного студента, плавно переходящего в благонамеренного обывателя. Саша немного приторговывал джинсами на свердловской барахолке, пил, курил, пробовал наркотики, а с каникул привозил фантастические рассказы о загулах группы «Сентябрь», где он был текстовиком. В Череповце этот ансамбль считался сосредоточением дьяволизма. На фотографиях у них всех были надменные до злобности лица - это были, судя по Сашиным рассказам, очень развратные люди. Как и все, кому отламывается легкая и скучная жизнь с большими деньгами и худой славой. Я, помню, укорял Сашу, когда слушал записи его группы: «Ах, как долго помнят губы вкус твоей губной помады» - Саша, это пошлость, если узнают в деканате, тебе диплома не выдадут! Он обижался, оправдывался: лучше быть понятым дураками, чем не понятым никем. И потом, им что ни напиши, они сразу отметают все, что сложнее поцелуя в подъезде. Обиженный Саша уносил свои пленки.

Он не собирался становиться поэтом, но дорога вела его именно туда. Саша жадно запоминал все, что касалось песен. Наизусть он знал все, что слышал у Высоцкого, перепел весь тогдашний рок и бардов. Саша был хранителем всех студенческих песен нашего факультета, он помнил их лучше, чем их авторы. Песни он вообще запоминал с первого раза, торопливо и жадно. Однажды я понял, что значит для него петь: он становился сумасшедшим, когда дорывался до гитары. Пятого мая мы возвращались с Дня факультета из университета, и по дороге до общежития Саша даже не пел -орал песни. Он сорвал горло - я видел розоватую пену на губах. Все уже устали, а он все орал - каждую песню от первого до последнего куплета, не перевирая ни одного слова. Глаза у него выкатились, по лицу тек пот, а он все орал и орал наши дурацкие студенческие зонги. Я посмотрел на его пальцы и вздрогнул: указательный на правой руке превратился в кровавую культяшку, и он колотил сорванным ногтем по струнам, часть деки была запачкана.