Загадочная Коко Шанель - Марсель Эдрих

Она мечтала переманить от Ив Сен-Лорана Пьера Берже, который сумел бы извлечь деньги из ее парфюмерного дела.

— Я был бы очень доволен, имея треть и даже десятую часть того, что имеете вы, — заметил один посредник, который счел ее слишком алчной.

Она смерила его взглядом:

— Как ваше имя? Кто вас знает? А я Мадемуазель Шанель и известна во всем мире.

Она колебалась, выпускать ли новые духи, которые хотела назвать «Коко». Она уже давно подумывала о том, чтобы пустить их в продажу прежде всего в Нью-Йорке, когда на Бродвее пойдет оперетта «Коко». «Но тогда, — размышляла она, — я получила бы право на дополнительные проценты, потому что оперетта сделала бы им огромную рекламу, которой обязана была только мне одной». Она уже приводила эти доводы после своего come-back’а. Тогда очень быстро утроилась продажа духов. Без оплаченной рекламы, потому что о ней, Шанель, заговорила пресса всего мира. Даром. Не должны бы вознаградить ее за это? Ее ущемляли, ее обманывали. Так как она ничего не получала за духи, продаваемые в Германии, она отказывалась принимать немецких журналистов.

Мне наплевать на деньги. Она продолжала это повторять, и абсолютно чистосердечно. Она копила деньги, чтобы обеспечить свою безопасность, укрепить свою оборону, как феодал укреплял донжон[304] своего замка. Это не мешало ей с каждым годом делаться все более алчной, подозрительной ко всем и вся. Почему она должна согласиться делать фильм с Рейшенбахом? Американцы ей предложили бы гораздо больше. Однако вначале ее соблазнил этот проект. Как жаль, что он не был доведен до конца. Мы имели бы шедевр, произведение о живой Коко, подобный фильму Рейшенбаха о Рубинштейне[305].

Жокей Ив Сен-Мартэн пригласил Коко на свою свадьбу. «Мой жокей», — говорила она. Там был и Рейшенбах со своими камерами и микрофонами.

— Это была настоящая деревенская свадьба, — рассказывала Коко. — Смотрели только на меня и слушали только меня. Один малый поставил рядом со мной эту штуку, которую, кажется, называют микро? Я говорила, говорила, и все записывалось, все равно что. Я даже пела.

Но вот:

— Рейшенбах очень милый, он делает прекрасные вещи. Чтобы сделать свой фильм, он хотел пробыть со мной три или четыре недели. Американцы за это предложили бы мне миллион долларов. Почему я должна дарить миллион долларов Франсуа Рейшенбаху?

Я привожу это своеобразное рассуждение, потому что она повторяла его много раз: из меня тянут деньги. Деньги, которые причитаются мне. Что я буду с ними делать? Это никого не касается.

Кроме страха понести ущерб, была еще одна причина отказать Рейшенбаху.

— На экране увидят старую женщину, я буду казаться еще старше, чем на самом деле.

Более или менее сознательно она связывала свой возраст со своими деньгами. Чем больше она старела, тем больше ей нужны были деньги, чтобы гарантировать независимость. «Ее» книга должна была выйти в США. Она бы очень хотела написать ее сама. Она пыталась, писала.

— Это трудно, я умею рассказывать, но это не значит, что смогу сделать книгу, даже если бы у меня было время.

Все, что удавалось вытянуть из нее, повышалось в цене. Жак Шазо[306], которого она очень любила, убедил ее появиться на телеэкране. Она подсчитывала, что это принесет: много, много! Малейшая частица Шанель имела огромную коммерческую ценность, считала она, и не без причины. На самом деле деньги, ее деньги измеряли силу и могущество Дома Шанель. Что касается остального:

«Деньги оглупляют женщин, — говорила она. — Бедная женщина, становясь богатой, делается в то же время кретинкой. Деньги лишают ее вкуса. Она ни о чем больше не думает, как об этих деньгах».

Она добавляла:

— Мужчин деньги не делают дураками.

— Вы действительно так думаете?

Нет, она не верила в это. Она знала опустошающую власть денег, даже по самой себе. Чтобы оправдать себя — странная вещь, — набросилась на буржуа, объединенных желанием спасти свои деньги.

— Они всегда сговаривались против меня, — говорила она.

Она, очевидно, думала о своих дебютах, когда утверждала себя вопреки богатым, устанавливающим и моральные нормы. Они еще смотрели на нее свысока, смели разглядывать ее в лорнет. Ничтожные женщины, даже некрасивые. Такие остались бы в приюте, никогда не вырвались бы из Мулена. Деньги были ей нужны и для того, чтобы бросить вызов этим людям, деньги — ее оружие презрения. Она вспоминала пустячные вещи, рассказывала о матери Жана Кокто, буржуазке, не умеющей устраивать приемы, шипела Коко, и о сестре поэта, «попавшей в переплет».

— Вы ведь друг Жана, почему бы вам не сделать мне несколько моделей? — просила она Коко.

Прошло столько лет, а она не забыла этого. Она изобразила одного своего богатейшего друга, восхищавшегося ее безделушками:

— Я бы с удовольствием взял эту, и эту…

— Вы не возьмете ничего, мой дорогой, — сказала она ему.

Она разглядывала свои безделушки:

— Я предпочитаю дарить при жизни, — говорила она, — так как после… Не будут знать, что делать со всем этим.

Она смотрела на руки, скрещенные на коленях. После. Смерть.

Вернувшись на рю Камбон, она относительно редко выезжала. Не без кокетства объясняла это тем, что ей нечего надеть.

— У меня оставался один голубой костюм, в котором, бог мой, я могла всюду показаться. Но я подарила его одной приятельнице. Она не могла прийти в себя: «Вы действительно отдаете мне его навсегда?».

Я ответила: возьмите, и тогда я никуда не буду выходить, не могу же я обедать в гостях в таком виде (светло-бежевый костюм-шанель, отороченный голубым и красным шнуром). Подумают, что я хочу преподать урок другим приглашенным.

Жорж Кравенн, большой ее друг, приложил все усилия, чтобы вовлечь ее в водоворот празднеств, которые он устраивал:

— Ему нужны локомотивы, — объясняла Коко. — Локомотивы — это люди, проводящие время в ночных клубах, куда я никогда не хожу. Но когда я присутствую на каком-нибудь вечере, люди говорят: «Ах, вот как! Если Мадемуазель Шанель пришла сюда, это должно быть действительно хорошо». Если не прихожу, они говорят: «Она знает, что надо делать, останемся-ка дома». Но я не даю себя дергать. «Вы полетите на самолете, остановитесь в таком-то отеле, сделаете то-то…» А если мне это не нравится? — говорю я Жоржу. — Почему я должна делать все, о чем вы меня просите? Чтобы быть приятной господину Преминджеру[307], на которого мне наплевать?» На что добрый Жорж сказал: «Тсс! Тсс!».

Ей нравилось быть своего рода enfant terrible[308], говорящим все, что ему придет в голову. После ее заявлений по телевизору, когда она отвечала на вопросы Жака Шазо, она получила массу писем. Одобряли ее атаки на бесстыдство моды, на безумство женщин. После одного интервью, которое она согласилась дать «Нью-Йорк Геральд Трибюн», она спросила меня: