Преступница - Елена Чижова

На работе он прикрикнул на лаборантку, чего прежде за ним не водилось, и с тайным удовольствием следил, как та выбегает из кабинета, глотая слезы. Вечером, не заглядывая к себе, Иосиф поехал к родителям, но ближе к полуночи малодушно набрал номер. На звонок откликнулись. Ровным голосом она отзывалась: да, да, слушаю. Струсив, он бросил трубку. Мать вопросов не задавала, да он бы и не ответил.

Отзываться перестали тогда, когда, оставив счет вечеров, Иосиф потерял надежду. Наутро он вышел из дома и с удивлением обнаружил стайку праздничных школьниц, несущих осенние цветы. То, что представлялось дурной бесконечностью, продлилось ровно неделю. Все закончилось к первому сентября, так, как он и планировал.

Вечером Иосиф вернулся домой и, обнаружив полный порядок, предался сладостному раскаянию. В сущности, свою вину он признавал искренне и в полной мере соглашался отвечать по обязательствам, взятым в беспамятной записке. Еще недолгое время Иосиф дожидался звонка, имея в виду финансовые переговоры, однако она не позвонила.

В том, что живет с мужчиной, Валя так и не призналась. Прежде мать звонила на вахту, но, переехав на Васильевский, Валя написала, что комендант недоволен звонками, и обещала звонить сама. Для матери мнение коменданта было причиной уважительной. В общежитие она не наведывалась. Девчонки шептались за спиной, но с расспросами не лезли. Наташка, правда, подступалась, но Валя смолчала.

Прошлым летом мать завела разговор. Перемыв чайную посуду, они сидели за столом, застеленным полотняной скатертью. Эту скатерть Валя помнила с детства. В двух местах виднелись аккуратные заплаты, и, ожидая гостей, мать всегда маскировала их - то тарелкой, то блюдцем. Скатерть она всегда крахмалила, и короткие кисти, нашитые по краям, из-под утюга выходили слипшимися. В детстве Валя почему-то сердилась и всякий раз принималась разнимать. Вспомнив, она незаметно пощупала: поредевшие кисти были мягкими. Оставшись в одиночестве, мама перестала крахмалить.

"Там, в Ленинграде, - скрывая волнение, она машинально занесла карандаш -неотточенным концом. Рука вывела круг. На полотне, покрывавшем стол, осталась замкнутая черта. - За тобой, наверное, ухаживают..." На всякий случай Валя кивнула. Мать описала еще один круг - поближе к себе: "Конечно, замуж надо только по любви". Валя снова кивнула. Речь никак не складывалась, но мать не оставляла попыток. Совладав с волнением, она заговорила о том, что время уходит. Срок, отпущенный на учебу, пролетит незаметно, и тогда, если не позаботиться заранее, придется возвращаться. "Пожалуйста, ты ничего не подумай, но, мне кажется, тебе стоит присмотреться..." - "Выйти за ленинградца?" - Валя пришла на помощь. Перемежая речь оговорками, мать говорила горячо. Суть увещеваний сводилась к тому, что ленинградская жизнь - счастье, до которого, Бог даст, Вале подать рукой. Неотточенный конец касался верхнего круга, словно там, за воображаемой линией, была замкнута Валина счастливая жизнь. Мальчики, родившиеся в этой окружности, были высшими, почти небесными существами. Таких, как ни старайся, не найдешь в нижнем - земном - круге. "Никто и никогда, - мать отложила карандаш, - не обвинит меня в том, что я прожила свою жизнь по расчету, но ты... ты должна послушать меня".

Этим летом мать разговора не завела. Может быть, жалела о прошлогодней откровенности. Несколько раз, садясь напротив, Валя готова была заговорить. Мешали два обстоятельства. Во-первых, ни за что она не могла сознаться в том, что согласилась до свадьбы. Во-вторых, вспоминая мамин рисунок (два круга: один - земной, другой - небесный), Валя как будто чувствовала, что есть и третий, в который мать, так и не узнавшая счастья, помещала таких, как Иосиф. Никогда мама не признается в этом, отвергнет все подозрения, но Валя знала, расскажи она обо всем, этот круг ляжет ниже ленинградского. "Ну и пусть, - она думала. - В конце концов, это моя, новая, жизнь".

В Ленинград она ехала с тяжелым сердцем. Несостоявшийся разговор лежал на совести. Валя подумала, лучше письмом. Но прежде она надеялась поговорить с Иосифом: после полутора лет он должен был наконец решиться.

Разговор, случившийся по приезде, ударил в самое сердце. Терзая диванную подушку, Валя пыталась собраться с мыслями, но все ускользало. Два чувства, противоречившие друг другу, застили разум. Ни одно из них не облекалось в слова. Первое было похоже на ужас верующего - перед разграбленным алтарем. Второе - тайное, шевельнувшееся подспудно, походило на облегчение: в том, что она поклонялась такому богу, никому не придется признаваться.

В общежитие она возвращалась с позором. Под взглядами соседок, судачивших почти в открытую, Валя раскладывала чистые вещи. Случившееся было непоправимым, но даже сквозь стыд Валя отдавала себе отчет в том, что все закономерно. Позором, выпавшим на ее долю, издревле платили девушки, потерявшие честь.

Неделю она жила оглушенная: силы души уходили на то, чтобы смириться. Опыт, доставшийся в наследство от матери, подсказывал: смириться придется. Раз оступившись, нельзя ожидать долгой любви. Долгая любовь завязывается тогда, когда все происходит по-честному - перед Богом и людьми. Эту формулу Валя повторяла вслед за матерью, не особенно вдумываясь. Бог представал похожим на человека, только самого мудрого и проницательного. Он, надзиравший за всеми без исключения, не мог проглядеть позора, с которого началась Валина - теперь уже загубленная - жизнь. Люди - и подавно. Теперь, разложив чистые вещи, она свернулась в своем закутке, готовая принять заслуженное.

Девочки собирались к чаю. Все, находившиеся в комнате, разговаривали возбужденным шепотом, словно там, за загородкой, лежал тяжелый больной. Болезнь - нет нужды, что, отчасти, и позорная, - внушала невольное почтение. Будь Валя умнее и опытнее, она представила бы дело так, как умеют покинутые женщины. Тогда, включая разбитную Наташку, никому не пришлось бы ее жалеть. Напротив, ее сочли бы хитрой тихоней, сумевшей на целых полтора года избавиться от общежития и пожить в свое удовольствие - в отдельной ленинградской квартире. Однако Валино сердце, еще не ставшее женским, не успело набраться хитрости. Ее горестное возвращение разбудило любопытство: позабыв о своих делах, все жаждали подробностей.

Звать отправилась Наташка. Зайдя за загородку, она склонилась и взяла за плечо. В прежней жизни Наташка была главной мучительницей, но теперь, обернувшись, Валя увидела участливые глаза: "Ну, что ты, честное слово, приехала и лежит, как не родная..." Валя поднялась и вышла к людям.

К чаепитию никто не приступал. Подталкивая деликатно, Наташка подвела к столу. Девочки сидели чинно. Первый раз в жизни Валя чувствовала себя в центре внимания.

Казалось, все пили чай, однако глаза, опущенные к чашкам, косились в Валину сторону. Общий разговор не складывался: напряжение, висевшее над столом, нарушила Наташка: "Ну, давай, рассказывай?" Валя поежилась. Меньше всего ей хотелось говорить о позоре, но, оглядевшись, она поняла: девочки и не думают осуждать. Стол, за которым она сидела, походил на семейный - за ним собрались сестры, исполненные сочувствия. Мало-помалу Валя заговорила. Она рассказывала, обходя главное и приукрашивая детали, так что со слов, если бы ей поверили, выходила неправдоподобная история. Человек, с которым она жила, любил ее до беспамятства. Расстались по недоразумению - вот и все.

Переглянувшись и преодолев первую сдержанность, девочки подступили с вопросами. Они спрашивали о жилищных условиях, зарплате, домашней обстановке, о том, как проводили свободное время, о праздниках и подарках. Квартиру Валя описала подробно, даже начертила маленький план. Выводя квадратики мест общего пользования, она поймала себя на том, что тоскует по кухне. За полтора прожитых года кухня, в которой она готовила, стала ее местом. Иосифу принадлежала комната. Валя вспомнила чистоту, наведенную напоследок, и, едва не заплакав, вскользь упомянула о праздниках - ни Первого мая, ни Седьмого ноября Иосиф не отмечал. Вопрос о зарплате она опустила. Подарков, которые Валя смогла перечислить, набралось немного, но их она показала, сбегав за загородку. Небогатое пополнение гардероба девочек удивило, но Валя нашлась и предъявила записку.

Записка исправила дело. В подлинности никто не усомнился, даже Наташка, глядевшая цепко. Подумав, она вынесла вердикт: "Да... Любит". - "Слушай, а чего же ты?.." - указательным пальцем тихая Вера ткнула в Валин живот. На секунду все стихло. Здравая мысль, не пришедшая в Наташкину голову, повергла в оцепенение. "Господи, ну что вы!.." - Валя покраснела. Даже под пыткой она не смогла бы выговорить, что это зависело не от нее. Наташка изготовилась к следующему вопросу, но Валя заговорила быстро, уводя в сторону: "И, вообще, при чем тут это?... Главное, что Иосиф..." - "Так он, - Наташка прищурила глаз, - у тебя еврей?" Слово, произнесенное вслух, было грубым - ругательным. Валя опустила голову и кивнула.