Любовь и разлука. Опальная невеста - Сергей Степанов

– Позвать дохтура Бильса.

Доктор Валентин Бильс немедленно явился на зов. Любезно улыбаясь, он высказал предположение, что молодую царицу ранила стрела слишком пылкого Купидона:

– Раны, нанесенные Купидоном в первую брачную ночь, сильно кровоточат, но быстро заживают, оставляя сладостные воспоминания.

Старица Марфа резко оборвала его рассуждения:

– Не знаю, про кого ты, дохтур, толкуешь, только ступай скорее в сенник.

Бильс отсутствовал довольно долго и вернулся крайне встревоженный. Старица спросила у него:

– Что скажешь? У государыни такая же пустая желудочная хворь, какая была у Хлоповой?

– Увы, нет! – мрачным голосом отвечал Бильс. – У Ее Величества наблюдаются все признаки тяжелого отравления. Я дам ее величеству сильное рвотное, но боюсь, что отрава уже сделала злое дело.

Милюкова с помощью комнатных девок вынесла невесту. Лицо княжны было мертвенно-бледным. Она протяжно стонала от невыносимой муки и держалась руками за живот, словно восковая кукла, пронзенная железной спицей.

Глава 12

Государево слово

В Кремле делали вид, что ничего особенного не произошло, но шила в мешке не утаишь, и по Москве поползли слухи, что молодая царица занедужила сразу после свадьбы. В Нижнем Новгороде тоже узнали о беде. Нефед Минин, державший фонарь над свечой, когда молодых вели опочивать, глухо отписал матери, что ныне государь велел всем молиться о здоровье государыни. Татьяна Минина примчалась поделиться новостью с подругой. Бабушка Федора сразу осведомилась:

– Долгорукова недужит чревом?

– Истинно так! – подтвердила Минина и разочарованно спросила: – Откуда тебе ведомо? Разве кто-то опередил меня с вестью?

Федора ничего не отвечала, только испуганно глянула на образа в углу и перекрестилась. Наверное, Минина ожидала, что ее подруга разразится язвительными замечаниями, что вот-де государю так долго подбирали невесту, а нашли хворую. Но Федора не поддержала разговора и вообще была молчалива и подавлена. Марья испытывала двойственные чувства. Она жалела Мишу, но к жалости примешивалась толика злорадства. Поймав себя на злых мыслях, он устыдилась и поспешно прошептала:

– Дай Бог, чтобы царица поправилась!

Несмотря на благочестивые мысли, в голову невольно закрадывались дерзкие мечтания. Марья гнала их, но они возвращались, тем более что слухи о болезни царицы становились тревожнее и тревожнее. В начале зимы, когда выпал первый снег, в усадьбу Минина прискакали братья Желябужские. Они валились с ног от усталости, но были возбуждены и не то чтобы радостны, а скорее крепко озадачены. «Опять перемены», – подумала Марья, припоминая прошлогодний приезд дядей. Иван Желябужский, плотно закрыв все двери, зашептал:

– Великий государь соизволил призвать меня в свои хоромы и сказал, что больная государыня желает поговорить с Марьей Хлоповой.

– Али будет розыск? – переполошилась Федора. – Машенька ни в чем не виновата.

– Государыня Марья Владимировна пожелала увидеться тайно. Ее повезут к Троице в Сергиев монастырь помолиться о здравии. И нам велено привезти туда племянницу.

– Зачем? – недоумевала бабушка.

Но Иван ничего не мог объяснить встревоженной матери. Федора с испугом расспрашивала сына, не обнесли ли внучку перед государыней, не выдумали ли злые люди, будто она радовалась ее болезни. Иван Желябужский пожимал плечами и отговаривался незнанием. Вдруг Александр, молчавший весь вечер, сказал:

– Среди народа шепчутся, что болезнь Долгоруковой – это Божья кара за обиду, нанесенную Марье Хлоповой.

– Неужто так говорят? – обрадованно вскинулась Федора. – Не грешат на сглаз или ворожбу?

– Я тоже слышал про Божье наказание за обиженную племянницу, – подтвердил Иван Желябужский.

На семейном совете решили, что Марью повезет к Троице дядя Иван, а Александр останется с матерью. Одряхлевшая Федора не вынесла бы скорой езды. После долгих споров решили не спрашивать разрешения у воеводы. Кто знает, поверил бы воевода, что Марью зовет царица. Скорее всего, задержал бы их отъезд, затеяв долгую переписку с Москвой. Времени на сборы не оставалось, но Марье собраться было только подпоясаться. Она взяла маленький сундучок, побросала в него кое-какую рухлядь и была готова. Бабушка заохала:

– Машенька, тебя позвали наверх, а ты в самом простецком платье.

Чтобы не спорить с бабушкой, Марья положила в сундучок цветное платье. Притираний она не взяла, а украшения у нее отобрали еще перед ссылкой. Выехали затемно, таясь от соседей по слободке. Марью радовала возможность покинуть усадьбу, в которой она безвылазно провела столько времени. Жаль, что ехать пришлось в закрытом возке. Иван Желябужский сидел напротив племянницы и хмурился всякий раз, когда она неосторожно выглядывала в крошечное оконце. Марья жалела, что не переоделась в мужское платье, как во время поездки в Варшаву. Впрочем, дядя ни за что не дозволил бы такую вольность. С каждым годом он становился все набожнее и строже, проводя все время в молитве или за чтением божественных книг. С племянницей он разговаривал мало, и Марья отводила душу, только когда его одолевал сон. Едва дядя смежал очи, она немедленно раздвигала занавеску и припадала к оконцу. По дороге часто попадались бедные деревеньки. Зато оборванные бабы и девки свободно ходили по деревенским улицам, вызывая зависть Марьи.

Во время остановок на ямских дворах приходилось кутаться с головой и прятать лицо. На расспросы участливых баб, стряпавших еду для проезжающих, дядя кратко отвечал, что везет к Троице больную племянницу. Он опасался, что их опознают, так как в грамоте, которую он предъявлял для смены лошадей, говорилось, что дворянин Иван Желябужский едет по государевой надобности. Нетрудно было сообразить, кого он везет. К счастью, никто на ямских дворах не знал его в лицо, а грамоту даже не читали, сразу отвечая, что свежих лошадей нет. Желябужский кричал на ямщиков, грозил им карами небесными, потом, поняв, что заскорузлых мужиков не пронять угрозой загробного возмездия, пугал ямщиков карами земными. Несколько раз он в пылу спора проговаривался, называя себя дядей царицы, коего ждет у Троицы сам великий государь. Но ямщики и не такое бахвальство слышали и только лениво почесывались. Как ни был скуп дядя, ему приходилось развязывать мошну и со скрежетом зубовным наделять ямщиков малой мздой, после чего чудесным образом находились свежие лошади и можно было продолжать путь.

Крики и препирательства на ямских дворах приводили к долгим задержкам. Желябужский опасался, что они не поспеют к назначенному сроку и царица вернется из Троицы прежде, чем они приедут. Москву, вопреки надеждам Марьи, они проехали без остановки. Дядя плотно закрыл окошко, сказав, что в Белокаменной их каждая собака узнает. На сей раз он не сомкнул очей, строго следя, чтобы племянница случайно не выглянула из возка. Марье оставалось лишь жадно прислушиваться к шуму московских улиц и громкому говору толпы. На ночь они остановились за Москвой, а к исходу следующего дня подъехали к стенам Троицкого монастыря.