Граждане Рима - София Мак-Дугалл

Он легко приложил палец к шраму, другую руку опустил на плечо. Большой палец Дамы, а затем указательный и средний дернулись, как будто он подзывал кого-то.

Дама, в свою очередь, подпрыгнул в шоке.

— Как ты это сделал? — настойчиво спросил он. Вытаращенными глазами он уставился на свои пальцы, ему хотелось, чтобы они снова шевельнулись. — Я до сих пор ничего не чувствую. Как ты это сделал?

— Не знаю, — ответил Сулиен, сосредоточившись на шраме и нерве.

— Они не двигались уже… уже четыре года, — задыхаясь, проговорил Дама. — Это… это чудо, правда? Но я до сих пор ничего не чувствую…

— Что? — рассеянно спросил Сулиен. — Ты не можешь двигать ими, потому что здесь блоки — тут и вот тут, — потребуется время, и я не могу ничего обещать, но, может быть, смогу убрать их. Чувствительность, вероятно, отчасти вернется и подвижность тоже.

Лицо Дамы стало страшным, одновременно светясь радостью и исказившись от отчаяния.

— А правая?..

— Нет, — поспешил прервать его Сулиен. — Во всяком случае, не пальцы. Прости. Нервы тут…

— Ты сможешь что-нибудь сделать?

— Нет, — упавшим голосом повторил Сулиен, — нервы перерезаны. А лечить нервы хуже всего. Поздно.

Дама все так же, широко раскрыв глаза, смотрел на него, надежду и разочарование невозможно было отличить друг от друга. Наконец он кивнул.

— Я сделаю все, что смогу, — пообещал Сулиен, чувствуя, что хоть на секунду хочет мысленно отвлечься.

Лицо Дамы вновь исказилось двусмысленной злой гримасой.

— Спасибо, — сказал он.

Стоявшие в отдалении Марк и Уна видели, как Дама яростно борется, снова влезая в куртку. Но Уна объяснила, что с ним случилось.

— Думаешь, ему еще больно? — спросил Марк.

Уна только молча кивнула. Обоим захотелось неистово замахать руками, мечась из стороны в сторону, но они побоялись, что Дама может их увидеть.

— Если бы я мог положить этому конец, — начал было Марк и внезапно замолчал, на лице застыла гримаса боли. — Я думал о распятом мальчике из отцовского рассказа. Я подумал, что если смогу остановить это, то, может быть, сниму проклятие с Новиев. Но дело не в проклятии, верно?

— Нет, — с инстинктивной суровостью ответила Уна, но затем добавила. — Это будет не единственная причина, по которой ты сделаешь это. Не можешь же ты отогнать собственные мысли. И никакого эгоизма тут нет.

Они снова заглянули в ущелье, но по-прежнему ничего не увидели кроме листвы.

— Как долго ты… то есть мы здесь пробудем? — внезапно спросила Уна. — Откуда ты узнаешь, что можно спокойно возвращаться домой?

— Полагаю, дядя или кто-нибудь еще выяснит, кто убил моих родителей. Об этом объявят по дальновизору, — неуверенно ответил Марк. — А может, Варий… может, Варий приедет сюда.

— Но сколько времени это займет, как тебе кажется? — Разумеется, Марку нечего было ответить. — Я имею в виду, что ты решишь, если не получишь никаких известий? Что станешь делать тогда?

— Тогда мне в любом случае придется вернуться, — спокойно ответил Марк.

— Но ты не можешь, — горестно и досадливо нахмурилась Уна.

— Я не могу всегда оставаться в стороне. Я должен встретиться с дядей. Пока мне удастся заставить его верить мне, все будет в порядке.

— Просто глупо, — сказала Уна с уверенностью, которая порой бывала такой сокрушительной. — Именно этого они и боятся. Именно к этому они будут готовы. — Марк ничего не ответил. Уна продолжала все тем же рассудительным тоном, но необычно быстро: — Конечно, через несколько лет — скажем, года через два или через четыре — это будет другое дело. Они перестанут из-за тебя беспокоиться, будет легче пробраться незамеченным. И ты станешь старше, изменишься внешне. Я словно вижу, как это будет. Об этом ты думаешь, разве нет? Что надо выждать годика два?

Она знала, что это не так.

— Что ж, — сказал Марк, — может быть, я не стану ждать, может быть, завтра… — Он умолк и в наступившей тишине бросил на Уну быстрый взгляд, он подумал, что при правильном освещении глаза у нее темно-вишневые, почти черные, и что вряд ли кому-нибудь приходило в голову, что это красиво. Он вовсе не хотел сказать, что завтра собирается домой, потому что понял, что это неправда, но эта же мысль вернула его к началу, к чувству вины: ему не следовало бросать Вария, не следовало покидать Рим.

— А тогда вы с Сулиеном приедете навестить меня, — сказал Марк с неуместной задушевностью. — Вам стоит посмотреть Рим…

— Да, — покорно согласилась Уна, потому что теперь он нуждался в ней. Но одновременно подумала, что не сможет поехать в Рим, этот путь для нее заказан.

Дама окликнул их. Сулиен, все еще бледный, но спокойный, вполголоса рассказал Марку, как им помочь Даме с подъемником. Дама, напряженно пошатываясь и плотно сжав губы, стоял между ними, пока они опускали его в стальную корзину. Как рюкзак, подумал Сулиен, чувствуя подступающую дурноту, когда они бросили рюкзаки вслед за ним.

Дама указал на рукоятку, которую не мог повернуть, и яростно взглянул на нее, дрожа от еле сдерживаемого возбуждения. Уна спокойно справилась с рукоятью, тросы пришли в движение, лифт качнулся и стал медленными толчкообразными движениями спускать их в ущелье. И вот, после четвертого или пятого рывка они вдруг поняли, что за влажным плющом уже не влажная скала, а деревянный настил, и услышали, на одном из уровней, чьи-то шаги по рукотворному полу, а вслед за тем негромкую надтреснувшую музычку на фоне низкого гула генератора.

Прилепившись к стене ущелья, как ступени лестницы, опрятные и ровные, как офисное здание, рядами шли обшитые досками домики, всего около тридцати, то тут, то там опиравшиеся на стальные рамы и бетонные плиты — нижний же уровень стоял над самой водой на сваях. Домики соединялись между собой узкими переходами и лестницами, достаточно отлогими, чтобы по ним мог пробраться Дама. Крытые травой, папоротником и даже маленькими деревцами, они были не видны сверху; трудно было разглядеть их и с противоположной стороны из-за густой поросли вьюнка и плюща, а также потому, что местами домики были выкрашены в зеленый или серый цвет — под окружавшую их листву и камень. Наверху, там, где камуфляж заканчивался, располагался еще один домик. Дверь и коробчатые окна его были выкрашены меандром зигзагообразных лепестков, между которыми предусмотрительно располагались ласточкины гнезда, так что все вместе выглядело почти как игрушечный домик, за исключением линий, прочерченных со взрослой или почти взрослой отчетливостью. Казалось, что все это придумано человеком, который видел в этом едва ли не единственное свое занятие. Однако на самой нижней стене совсем недавно кто-то уверенной рукой намалевал ряд вызывающе красных синоанских иероглифов.

«МЫ ИМЕННО ЗДЕСЬ!» — не вполне уверенно перевел Марк. Рядом, на латыни, выведенная уже другой рукой, аккуратными, хотя и угловатыми буквами, красовалась желтая надпись, не совсем подходящая для граффити: «ВСЕ ДОРОГИ ВЕДУТ ИЗ РИМА».

По другую сторону реки протянулась цепочка более старых домиков, над крышами из куманики торчали антенны.

Прежде чем лифт успел коснуться укрепленного берега реки, дверь в лепестках распахнулась настежь, и девушка в расшитом платье винно-красного цвета — городском, совершенно неподходящем для гор — выбежала и, взглянув на них, горячо воскликнула:

— Наконец-то!

— Лал, — не вполне вразумительно пояснил Дама. Сулиен помахал рукой. Лал уже стремительно спускалась по переходам, направляясь к ним. Вслед за ней появился Делир, и Дама выкарабкался из лифта и пошел ему навстречу — сказать про Сулиена и что скоро его рукам станет лучше и все изменится.

Так или иначе, забравшись столь далеко, все трое ожидали увидеть перед собой какого-нибудь колосса, человека внушительного и несущего бремя сознательного предназначения, каким был Лео, на худой случай — крупного и важного с виду, как Фаустус или даже Габиний. Но Делир оказался коротышкой, с короткими ручками и ножками, с самоуверенным личиком и бодрой размашистой поступью, которую он начал вырабатывать с младых лет и которая была призвана скрадывать его низкорослость. Однако, когда он подошел поближе, Уна заметила, что живость его, по крайней мере, в какой-то степени напускная. Его красивые черные волосы были зачесаны назад; тонкие и редкие, они росли, не скрывая черепа. Издалека он, благодаря хрупкости и ослепительно широкой улыбке, казался юным и беспечным и даже при ближайшем рассмотрении одним лишь усилием воли укреплял это впечатление. Его темные широко открытые глаза, казалось, почти сознавали свою настороженную яркость, чтобы сознательно подделываться под нее. Даже морщины его выглядели оптимистично, словно говоря: посмотрите, мы не в счет, это от постоянной улыбки. Но если его маска на мгновение спадала, как сейчас, то вы могли увидеть, как глубоко залегли эти складки, и было невозможно с уверенностью сказать, к сорока ему или к шестидесяти. Когда он оставался один, даже в скудные мгновения между одним делом и другим, между приездом нового члена колонии и отъездом другого, его глаза закрывались, и он прислонялся к чему-нибудь, столу или стене, почти в коме, прежде чем снова собраться и обрести прежнюю порывистость. Теперь жизнерадостная улыбка его постепенно сменялась печально-удивленной, и это становилось еще очевиднее.