Кто сеет ветер - Валерий Пушков

Сумиэ молчала. Горло ее было сжато волнением. Она пыталась остаться спокойной, найти подходящие для ответа слова и не могла. Дыхание перехватывало.

— Я спрашиваю, откуда у вас документы?… Где вы их взяли? — повторил Ито, невольно повысив голос.

Девушка вдруг закрыла лицо руками. Нервы не выдержали. Из глаз хлынули слезы.

— Украла… у папы-сан! — прошептала она, дрожа от волнения. — Пусть меня судят, но и их тоже. Они хуже меня. Они продают правосудие, правду! Клевещут!

Профессор Таками ласково обнял Сумиэ, стараясь успокоить ее. Заглушив в груди всхлипывания, она глубоко вздохнула, достала из рукава кимоно носовой платок и вытерла мокрое от слез лицо.

— Может быть, господин следователь, мы поговорим пока с вами вдвоем? — спросил профессор. — О-Суми-сан слишком взволнована.

Ито испытующе посмотрел на него и стал опять перелистывать документы. Широкие его брови, надвинувшись на оправу очков, сошлись почти в одну линию. Неожиданно ему пришла в голову мысль, что для него лично прекращение этого запутанного, дутого дела является лучшим выходам из создавшегося положения. Блестящая служебная карьера, висевшая благодаря вмешательству особого отдела кейсицйо на волоске, могла быть спасена теперь простым ходом. Он мог передать эту папку непосредственно министру юстиции и получить официальное распоряжение об освобождении подследственных за недостатком улик.

«Министр, конечно, сделает именно так, — подумал Ито с усмешкой. — Он пойдет на любой компромисс, лишь бы эти документы не были опубликованы в прессе. Начальник особого отдела майор Каваками возражать не посмеет тоже. Для него эта папка еще опаснее».

Виконт Ито достал портсигар и, зажав в зубах золоченую с конца папиросу, любезно сказал профессору:

— Я попрошу прийти завтра утром. Думаю, мы сумеем договориться!

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

По приказу ротного командира печально и резко прозвучал горн. Новобранцы, окруженные деревенскими родственниками, приехавшими проводить призывников до казармы, прошли во внутренний двор и, подгоняемые окриками широкоплечих гвардейцев, сбились перед трибуной в одну большую толпу. Рослый солдат, стоявший около ворот, несколько раз ударил в звонкую кожу барабана. Толпа насторожилась. Узколицый, скуластый капитан в галунах и нашивках вытянул перед собой свиток отпечатанной на гектографе рукописи…

— Новобранцы! — сказал он, развертывая свиток. — Вы переживаете трудное время. Величие или падение божественной родины во многом зависит от ваших действий. Но есть ли в вас древний воинский дух, тот великий яматотамасии, который один прославил и поднял нашу страну над всеми державами?… Вы пришли из деревни. Вы знаете, как тяжело живется крестьянам, как страдают солдатские семьи, несмотря на мощь и славу Японии. Вы знаете, кто виноват в этом: правительство адмирала Окада; дурные чиновники и хищники-финансисты, которые встали злою стеной между народом и императором!..

От дерзких слов его сотни людей вздрогнули, точно от взрыва шрапнели, пронесшейся над головами.

Взоры уставились в землю. Любопытство, светившееся в глазах, сменилось пугливой тревогой. Казалось, что сердцем толпы вдруг овладела мудрость трех обезьян храма Никко, и люди потеряли дар слышать, видеть и говорить.

— Правительство адмирала Окада, — уверенно продолжал капитан, — не в состоянии облегчить жизнь народа. Оно не интересуется армией, не понимает нового духа. В его рядах находится такой ненавистный для армии человек, как министр финансов Такахаси… Мы желаем, чтобы правительство и парламент поразмыслили над своей позицией. Мы исполнены решимости преодолеть все. Мы хотим добиться избрания таких депутатов, назначения таких министров, которые разделяли бы нашу оценку переживаемого страной положения. Эгоистические действия нынешнего правительства противоречат национальному духу.

Старый жандармский шпик, переодетый крестьянином, беспокойно шнырял глазами по неподвижной пестрой толпе новобранцев и их многочисленных родственников, не зная, как отнестись к столь необычному антиправительственному докладу ротного командира. Согласно инструкции главного управления полиции, собрание нужно было немедленно разогнать, а капитана подвергнуть аресту. Но ведь кругом стояли солдаты и младшие офицеры роты, и все они восклицаниями и улыбками выражали полное одобрение резкой речи оратора.

Шпик побежал докладывать по начальству. Жандармский офицер Хаяси отнесся к его донесению с подозрительным равнодушием.

— Это внутреннее дело полка, которое нас не касается, — сказал он, позевывая.

Обескураженный и испуганный шпик решил донести обо всем происшедшем командиру полка. Командир ответил еще решительнее:

— Да, этот случай мне известен. Молодые офицеры моего полка, а вероятно, и других полков, придерживаются того же мнения, и это легко объяснить их пламенной любовью к народу.

В тот же день поздно вечером барон Окура, вернувшись из клуба Кейцай, где воротилы японской промышленности и финансов решали в своем интимном кругу судьбы страны, застал у себя на квартире узколицего гвардейского капитана. Служанка принесла наверх ужин и затопила камин. Капитан рассказал о своем выступлении перед новобранцами.

— Это неплохо, — одобрил его барон. — Пропаганда наших идей в народ необходима. Армия пополняется из деревни. Но мы слишком много говорим и мало делаем. Это опасно. Массы ждут действий. Коммунисты, с их идеями интернационализма и героизма, оказывают гораздо большее влияние на настроение и мышление молодежи, чем мы.

— Кого же винить в этом? — сказал гвардеец. — Разве мы не готовы выполнить нашу миссию по очистке Японии от предателей?…

Барон Окура надрезал десертным ножом кожуру апельсина и некоторое время молча жевал красноватые ломтики, запивая их маленькими глотками вина. Лицо его было спокойно и неподвижно.

— В великих делах излишняя спешка может погубить все, — сказал он, не глядя на собеседника. — Нельзя забывать, что Япония имеет ближайшим соседом могущественнейшую державу; идеалы и цели которой в корне расходятся с нашими. Необходимо и важно, чтобы внешняя политика нашего государства не потерпела ущерба от необдуманных действий внутри страны. Наживать себе врагов со всех сторон неразумно. Японии одной будет трудно: внешне Япония может быть и сильна, но внутри очень ненадежная обстановка.

— Именно потому и надо спешить, — возразил капитан. — Зная цели противников, легко предупредить их намерения. Для этого прежде всего необходимо убрать ненавистных армии министров, установить контроль над печатью, подготовить законы и указы, которые придется издать в военное время. Коммунисты должны быть истреблены поголовно. Если это не будет сделано, Япония окажется в весьма затруднительном положении в международной борьбе.

Барон перестал пить вино и сидел в позе буддийского идола с опущенными на колени руками и прямо поднятой головой, бесстрастно смотря в одну точку. Слова капитана, в которых таился тщательно спрятанный страх перед народными массами, были ему понятны.

— Действовать надо быстро и со всей смелостью, — самоуверенно продолжал гвардеец, подхватывая костяными палочками мелко нарезанные куски ветчины и рыбы. — Мы сможем легко захватить Бейпин и Шанхай, а также создать по примеру Манчжоу-Го самостоятельное Сибирское государство. Тогда перед нами откроются широкие пути для блестящего завершения исторической миссии, возложенной на нас свыше…

Барон Окура молча налил в оба бокала вина и, задержав свой против лампы, медленно повернул в руке, любуясь игрой света в рубиновой жидкости и гранях хрусталя.

— Твоя готовность жертвовать жизнью всегда вызывала во мне восхищение. — Он выпил вино и добавил: — Но много ли в гвардии таких людей?

— Немало, — сказал капитан. — И, помимо того, нас поддержит вся армия.

Наступило молчание. Каждый обдумывал что-то свое. Гвардеец сидел в независимой позе, демонстративно куря свою дешевую папиросу, хотя около вазы с фруктами стоял ящик гаванских сигар, раскрытых специально для гостя. Равные по происхождению, оба аристократа были далеко неравны по своему положению в обществе и богатству. Барон Окура мог легко тратить на свои прихоти сотни тысяч, в то время как капитан, имея семью в пять человек, должен был жить исключительно на свое скудное офицерское жалованье, не превышавшее двухсот иен в месяц. Его фанатический патриотизм не позволял ему быть недовольным божественной властью тэнно, но зато он глубоко ненавидел многочисленных выскочек из торгового класса и их ставленников-министров, которых он почему-то считал ответственными за свои личные неудачи. Он не хотел и боялся революции, но готов был рискнуть очень многим, лишь бы попасть на поверхность несущейся мимо него блестящей и сытой жизни людей, подобных барону Окуре.