Культурный разговор - Татьяна Москвина

– Вы играли Дарью, такую нутряную женщину, которую, кажется, породила сама степь. А сейчас мы наблюдаем, что далеко актриса Людмила Чурсина отошла от этого народного типа, и часто играет и цариц, и вообще нечто загадочное – например, саму Смерть в спектакле «Та, которую не ждут».

– В пьесе Касоны «Та, которую не ждут» роль действительно очень опасная. Ее величество госпожа Смерть. Но там настолько потрясающие тексты и монологи, когда она говорит: «Вы меня удивляете. Я слышу, как все вы жалуетесь на жизнь, почему же так боитесь лишиться ее?» Мудро. Дети так часто, не ведая того, играют со смертью. В общем, мы все ходим на острие жизни и смерти, но забываем о том, что мы смертны. И слава Богу! Хотя, как говорил Толстой, день, прожитый без смертной памяти, – напрасно прожитый день. Но к этому приходишь только с годами. Мало кому с юности дается это ощущение конечности земного пути, хотя бывает. Нужно ценить каждый день, нужно ценить живых при жизни – в общем, целая философия. Я брала благословение: пошла к батюшке, сказала, что предложили такую работу, и он меня как-то убедил. А вообще я уже давно интересовалась этим явлением, не менее великим, чем рождение. Оно до сих пор для нас закрыто, непостижимо…

Я купила огромную книгу «Хроники Харона», в которой описывается, как в течение тысячелетий люди уходили из жизни. Это момент самовыражения окончательный. Редко кому удается в эти последние секунды что-то сыграть. Нужно обладать силой и к этому идти, чтобы красиво уйти. Я стала интересоваться, какой культ смерти существует у разных народов. Сейчас я понимаю, что когда мы плачем, провожая близкого, родного человека, – мы себя жалеем, мы плачем о себе, о том, что мы остались одни. Спектакль может помочь людям мудрее, спокойнее, естественнее относиться к неизбежному, достойно принимать неизбежное.

– Но вам, как ни смешно это звучит, удалось сделать Смерть очень живой. Она выполняет некое веление рока, она на работе, работящая женщина, причем несчастная и одинокая. Вы говорили о том, как вам приклеили ярлык «русская березка», а тут ничего похожего – в экзотической испанской пьесе играет Людмила Чурсина, даже не женщину, а что-то, некое существо, и при том наполняет это жизнью, обаянием. И последняя ваша работа, Лив Штайн в спектакле «Игра на клавишах души», – это женщина интеллигентной профессии, пианистка. Скажите, вам важно понять изнутри свою героиню и как-то пристроиться к той почве, из которой она выросла?

– Да. Я пытаюсь. И режиссер Александр Васильевич Бурдонский, с которым мы выпустили уже четвертый спектакль, всегда требует, чтобы мы знали биографию своих героев, фантазировали. Пьеса очень сложная – о любви, о чуткости. Героиня – великая пианистка с гениальным слухом, но лишенная другого слуха, к близким… Героиня потеряла сына, собственно, она его и не знала, будучи одержимой Рахманиновым, и муж у нее был постольку-поскольку. И когда ее девятнадцатилетний сын уходит из жизни, она бросает сцену, пианино убирает в подвал и четырнадцать месяцев пьет лекарства, она опустилась, в какой-то саркофаг себя заключила. Появляется молодая девочка Лора, которая знала Генри, ее сына, и тут начинается детектив. И в конце концов Лора ее вытаскивает из саркофага, героиня возвращается к музыке. Но кончается все, к сожалению, трагически.

У спектакля такой эпиграф: «Ни один ангел не спустится к тебе поприветствовать тебя. Здесь только ты и я». То есть нам судьбой посылаются иногда ангелы, но мы не умеем их распознавать…

Вы правы, надо как-то приручить характер героини к своей природе. Поступки должны быть убедительны на сцене, даже если мне что-то в ней чуждо. И режиссер этого требует, и в своей жизни пытаешься находить какие-то подобные ситуации. И их очень много, поверьте. Нам только кажется, что мы белые и пушистые. А когда залезешь в свой багаж – там все есть, может, не в такой степени, не так ярко проявленное, но эти качества, инстинкты в нас остались. Меняются обстоятельства, прогресс технический, а человек очень медленно ползет.

– У вас большие залы, даже Малый зал большой – мест пятьсот. Но как-то заполняется, вы же и заполняете, собственно говоря. Я очень рада, что вы выходите на сцену. Как я когда-то сформулировала, ничего не важно, а важно, чтобы птичка в груди пела, просыпаешься – она поет, ты спрашиваешь – будем жить? – будем. Птичка поет, хочется идти на сцену, новые роли осваивать, есть такой жизненный тонус?

– Тонус, собственно, и держит на плаву. Есть необходимость себя держать в хорошей форме, хотя это с каждым днем все труднее. Я понимаю, как актерам сложно уходить со сцены, может быть, лучшая смерть – на спектакле: отыграл, упал и до свидания, зрители, помните меня такой яркой, живой. Но здесь уж как кому на роду написано.

Город по имени Дрейден

Человек символом быть не может. Колебания невесомых частиц создают весьма плотное тело, которое всегда может выкинуть какой-нибудь кунштюк: отдельную личность, скажем, объявляют олицетворением «всего высокого и прекрасного», а ей скучно, она боится смерти, делает глупости, работать не хочет или вообще вдруг склоняется к суете. И чихать ей, личности, что кому-то там непременно нужно иметь идеалы, и поэтому кто-то должен эти идеалы «воплощать». Причем бесплатно.

Как говорится, вам нужно, вы и воплощайте. А то навьючат груз общественных упований – и вперед, моя лошадка. Еще и отчитывать станут, если шаг собьется. Сами-то не пробовали «олицетворять» и «воплощать»? Попробуйте на досуге, что ли.

Но Сергея Симоновича Дрейдена нагружали, грузят и будут грузить значениями и упованиями, превосходящими его профессиональную деятельность, и тут ничего не поделаешь. Актер Новиков из «Ленсовета» неспроста говорит, что, вот, как увидишь на Литейном нашего Дрейдена с рюкзачком – и на душе хорошо, значит, все правильно (то есть жив настоящий интеллигентный Петербург, так понимаю). Или такая деталь: прихожу недавно на «Пигмалиона» Шоу в постановке Григория Дитятковского, где Дрейден упоительно шалит в роли мусорщика Альфреда Дулитла – и вижу в зале «настоящую публику», от которой уже отвыкла. Сейчас ведь даже на премьерах в зале много случайных, просто так зашедших людей, конечно, слава богу, милости просим, но ведь грустно, когда театр не притягивает знатоков, прирожденных театралов, образованных людей, квалифицированных зрителей. А тут на каждом шагу раскланиваюсь: актеры, журналисты, издатели, среди них – одноклассница Дрейдена, с букетом. Черт, непрошеная слеза… Дрейден, таким образом, притягивает и объединяет людей, и много ли найдется похожих и подобных артистов, чью работу публика непременно хочет посмотреть?

Дрейден обнаруживается в разных уголках и закоулках культурного просвещения; то и дело с приятным удивлением отмечаю – чей это смущенно-умный, вдохновенно-изумленный голос за кадром моментально втягивает меня в повествование? А, Дрейден. Это когда приходится натыкаться на канале «Культура» на нечто, действительно имеющее отношение к культуре: например, цикл «Красуйся, град Петров!» о петербургских архитекторах и их со-зданиях.

Каждый маленький фильм посвящен одному зданию и множеству связанных с этим фактов истории и людских судеб. Дрейден, по обыкновению ни нотой не фальшивя и ни капли не декламируя, рассказывает обо всем об этом как о ближайшем, родном, только что случившемся, да притом – именно с ним.

Разумеется, всяких аудиокниг наговорено Дрейденом – Великую китайскую стену не сложить, а вот Большую культурную (вокруг, помечтаем, Санкт-Петербурга) вполне, вполне.

А какой он был забавный в цикле детских передач по сценариям Сергея Носова «В музей без поводка». Идея была в том, что с собаками в музеи не пускают, поэтому хозяин сидел и рассказывал своему псу, что же там на картине, к примеру, «Девятый вал» приключается. Каким-то образом участие Дрейдена всегда повышает «фон достоверности» (хотя он и вправду в жизни пламенный «друг собаки») – ну, и это самое, разумеется, работает.

Это самое… без чего актеру никуда при всем уме. Как его? А, обаяние!

Обаяние – аромат личности. (Бывают красивые цветы без запаха и хорошие люди без обаяния.) Обаяние Дрейдена особенное, не одуряющее, не сокрушительное. На любителя. Но он колдун, конечно.

Имею воспоминание… Был вечер в Малом драматическом театре, посвященный памяти Николая Лаврова, – трогательное мерцание безнадежной любви к чудесному артисту. Дрейден вышел рассказывать про Лаврова, они были творчески дружны, играли на пару «Мрамор» Бродского. Казалось бы, штука нехитрая: встань да расскажи что-нибудь о покойном, спрос с подобных появлений невелик. Но Дрейден так не может. Он начал ходить по сцене, вздыхать, что-то иногда восклицая, взмахивая руками, что-то он ворожил себе, обживал – подчинял пространство, как будто ожидая чего-то или приманивая что-то, казался длинным и худым, странным, прозрачным, сверкающим, словно что-то преодолев, появились первые трудные слова… и вот что-то соткалось, создалось из этого полушепота, всплескивания руками, хождения по сцене, рассказ о прекрасном актере, своего рода «театр памяти». И тут Дрейден потрудился, переделал ситуацию под себя, под свою натуру.