Яик уходит в море - Валериан Правдухин

Отстав сажен на десять, третьей пронеслась под телеграфной проволокой разрумянившаяся Фомочка-Казачок. Дьякон тряс головою и басил:

— Яко царь Саул в колеснице. Яко ветр ночной пронеслись по полю! Яко ветр!

Он подобрал полы подрясника и, легко, по-мальчишечьи скакнув из тарантаса, закричал своим тонким и зычным голосом:

— Вот и возьми ты нас за рубль за двадцать, язвай нас не убьет! Эге!

Вскоре с гиканьем проскакал Вязов.

А на берегу Верблюжьей лощины лежал повернутый вверх лицом мертвый Алибай. Над большим и длинным его трупом стоял, низко опустив облезлую голову, старый Асан. С задумчивою грустью, без явной горечи и слез, всматривался он в мертвое лицо, еще хранившее на губах застывшую, неподвижную улыбку, а в узких щелях полузакрытых глаз — наивное изумление.

19

Ночь.

Голубовато-сизый туман медленно поднимается от реки. Черная вода едва заметно поблескивает на перекатах. Несколько дней луна не показывается из-за далекого края земли. Недвижно дремлют темные кусты тальника по берегам. Выше их покоятся черные полосы леса. Тишина.

Темны июльские ночи на Урале. С глубокой лаской и мягкой теплотой обнимают они все живое. Щедро пропитан воздух ароматом отцветших трав и запоздалых по оврагам цветов. Черная река, полосы темно-синего леса, бегущие по ее берегам, и серо-голубые степи, большие теплые ладони великана-мира, — все это сейчас выглядит и впрямь таинственно и чудесно.

У Болдыревских песков, на завороте Урала, там, где начинается осенняя плавня, на версту от первой ее ятови, пылает костер над крутым яром. С реки видны пляшущие ленты огней, лиловый дымок и выше леса — улетающие искры. Рыбаки расположились на крошечной полянке, обставленной кругом деревьями. Это совсем недалеко, в какой-нибудь сотне шагов от Урала.

Венька положил голову на живот Алеше и таращится вверх, на высокую осинку с изогнутым стволом. Занятно видеть, как ее белые снизу листья коробятся от огня и покрываются известковой, пупырчатой изморозью. А там, в вышине, в темных пролетах деревьев повисли свежие, словно жабры живых рыб, янтарные звезды. Они плывут стаями по синей старице неба. Их огнями искрится огромное, черно-бирюзовое море над Бухарской стороною. Весь мир тепло горит и движется. Казачонок не сознает его вечного бега, но в то же время чувствует, как он сам несется куда-то в даль, как кровь струится и бежит вперед, перешептывается с этим большим потоком времени. Венька слышит, как мягко журчат волны Яика под крутым яром, как убегают они в Каспийское море. А там, в водных полях моря, — это Венька знает, — плывут корабли с белыми парусами. Казачонку теперь часто приходит желание раздобыть и себе такой корабль с острокрылыми парусами и плыть, плыть всю жизнь — без конца. Всю жизнь? Венька думал тогда, что у жизни и у моря нет конца и что того и другого ему хватит на вечность. Он проплывет все океаны и все воды вселенной. Легкокрылой птицей поднимется над жизнью, — и все, любовь друга и любовь женщины, утоление ненависти и страсти, победу во всех играх и делах человеческих, невероятные и чудесные приключения, — все это отведает он до дна, выпьет до капли и так навсегда останется на земле, счастливо и мудро за всем наблюдающий. Только так и представлял Венька свою жизнь. Он никак не думал, что так коротка — короче куриного носа! — человеческая жизнь и так смешно и страшно ничтожны и несоизмеримы с мечтами ее возможности.

Людей у костра сейчас трое. Венька с Алешей улеглись у самого огня, под навесом дыма, прячась от злых комаров. А с наветренной стороны сидит, вытянув к костру ноги в опорках, невысокий, плотный мужчина. Венька никак не может без усмешки видеть его, — слишком уж не по-казачьи он одет. Пестрядевая рубаха у него до колен, опоясана синим шерстяным шнуром чуть не у самой груди. Он грузен, тонет в одежде, расплывается в ней, словно тесто. Большая голова его заметно приплюснута с боков, на затылке — острый выступ. Зовут его Гурьян. Он рассказывает, что приехал прямо из Питера, а повидал весь свет. Все надоело ему, он решил отдохнуть, а потому и нанялся к попу в работники. Да, он не любит работать; это видно потому, как он лениво волочит за собою длинные, обезьяньи руки. Пышная серая борода в рыжих от табаку отметинах тянется до ушей ровной опушкой и вместе с выпученными черными глазами делает его похожим на выдуманного иностранца — не то на американского фермера, не то на бандита-моряка. Волосы на голове серые, а у корней ярко-рыжие. Все тело в веснушках и тоже в волосах, особенно костлявые и страшные руки. Алеше кажется, что Гурьян соскочил со страницы какой-то плохой книги, — такой он весь ненатуральный. Сейчас, когда у стана нет никого из взрослых, он держится нахально. Наморщив лоб, он смотрит вокруг брезгливо и презрительно.

— М-да… — пренебрежительно тянет он, подняв сизый свой нос, увесистой, огромной каплей свесившийся вниз от межбровья.

Он втайне ждет, что ребята станут его расспрашивать о чем-нибудь, но те молчат и вприщурку смотрят сквозь дым на звезды. Венька мусолит губами травинку с узорчатыми листьями. Наконец, Гурьян не выдерживает молчания, громко племкает губами и начинает без приглашения:

— Ух, жалко мне и противно глядеть на вас — сил никаких нет! Ну кто вас научит и о мире-свете расскажет, едят вас мухи с комарами?

Слова его ложатся тяжело и липко, словно запах несвежего мяса.

— Ну? Чего вы молчунами лежите? Не хочете глянуть на самую жизнь? Мне вот довелось обойтить весь земной, наш преисподний мир от края до края, и все-то я могу изъяснить, как и что…

— Объясняй, если охота, — насмешливо отзывается Алеша. — Уши у нас настежь, не закрыты.

— Вот что я доложу вам, во-первых: дураки ваши родители! Что в селе жить? В селе не жизнь, а одно дешевое виденье.

Гурьян захохотал утробно и тяжело, но тут же испуганно и косо поглядел на ребят. Те настороженно молчали. Гурьян продолжал подхихикивать.

— В городу тебя любая баба впустить могет. А у вас ведь тута все не по-христьянски: баба, лошадь али корова — на кажную свой хозяин. Кажный уцепился за юбку и куды тебе! Гордец, будто папа римский перед престолом вышнего. Владетели. Жадюги! Вот плавал я на корабле вокруг всей земли. Заезжал в Марсель. Там — люди! Прямо на улице за франк любую женщину выбирать можно. Никаких дверей и замков на домах. Все раскрыто, как у господа-бога в раю. Майн-вира и душа враспашную! Все живут на слободе. Никаких законов, — облизывай, лапки!

— Поди каки-нибудь есть? — с ухмылкой говорит казачонок.

— Никаких! — хрипло выкрикивает Гурьян и взмахивает опорками, бьет нога о ногу. — Ни люлюшеньки! Блудному псу под хвост их завязали и пинком его вон! Я-то знаю суп с клецками!

— Врешь! — машет головой Алеша. — Гляди за вранье бог накажет.

— К заду палочку привяжет? Бог, бог… Где он? На всем у нас мошенничают. А потому, что нет у нас умственных людей. Появился один Лев Толстой, да и тот барин. Мужику он все одно не помогет выпутаться из сетей лжи и обмана. А за границей есть такой чэк, — Гурьян выговаривал «чэк» вместо человек, — это немец Нитша. Так вот он порешил всех людей сызнова к натуральности привесть. Законы — псу под хвост! Веру — кобыле в прореху. Женитьбу — фуить! — сороке на спину! — Гурьян присвистнул и сдунул что-то у себя с мохнатого, ржавого кулака. — Родился слабый чэк али там замухрышка, прах жизни, его незамедля унистожить!

Он произнес слово «уничтожить» по-особому — нежно и с пришепетываньем. Поднял важно голову, посмотрел в небо и повторил тихо:

— Унистожить!

Сизый нос философа переливался от игры огней различными цветами. Гурьян минуту вглядывался с любопытством в яркую, голубую звезду над своей лохматой головой. Неожиданно целой семьей заплакали волки на Бухарской стороне. Похоже было, что среди бархатистой, теплой ночи где-то на глухой полянке взвыла колючая метелица.

— Ишь, запели аллилую, — спокойно заметил Алеша.

— Пульнуть бы их по голяшкам-то! — мечтательно вздохнул казачонок и прикрыл лицо Алешиной фуражкой. От дыма у него заслезились глаза.

Звериный вой взметнулся с того берега реки с особой силой. Молодые волчата заголосили плачуще-жалобно. Казалось, зашевелились от их метельного стона верхушки деревьев. Ребят начинало знобить от нахальной и пакостной уверенности рассказчика. Все это было неожиданно и ново для них обоих. Они стыдились посмотреть в глаза друг другу, но в то же время их манило узнать все до конца. А Гурьяну было приятно их настороженное внимание. Он поднялся на ноги, глаза его маслянисто сияли:

— Цари, помещики, купцы, архиреи, — Гурьян постеснялся сказать «попы», — эти умеют жить и живут — разлюли малина, ядят их мухи с комарами! Их жизнь масляна, лопни мои глаза — масляна! А нас, черную кость, за нос водят. И мы скачем, будто блохи — без свету, без зорюшки. Ой-ой-ой!