Яик уходит в море - Валериан Правдухин

— Пущай больше вожжи-то! Ослобони пристяжку!

— Тронь, тронь правую! Валек заваливается.

— Осади малость! Не давай скакать. Запалится.

С минуту Венька слышал по сторонам дороги гиканье, азартные вопли толпы, обрывки насмешливых выкриков.

— Пимаш!.. Нажми, наддай!.. Матри, ночью с бабой нагрешил, вот и нет силов-то!

— Фомочку вперед! Она осветит пусть своею плошкой!

Скоро, однако, все смолкло. По сторонам скакали с серьезным видом верховые, казаки-наблюдатели.

До могилы Сююнкары было верст двенадцать, не меньше. Несколько раз менялись местами скачущие. Вязова сменил Тас-Мирон. Его быстро настиг Никита и долго дышал ему в затылок. Василист все время сидел на плечах у своего дяди. Венька молчал, сгорая от волнений. Наконец, не выдержал и, дергая почему-то Алешу за рубаху, испуганно завопил:

— Папашк! Фомочка доспевает!

Василист незаметно хлестнул снизу вожжами и быстро обошел всех.

Поп Кирилл скалил зубы и хохотал всю дорогу, встряхивая рыжими кудрями. В открытой степи даже при таком зное людям не было жарко: встречный ветер обвевал ездоков со всех сторон. Венька теперь торжествовал. Он и сам напрягал все силы, как бы отдавая их лошадям. Он хотел, чтобы лошади не бежали, а летели по воздуху. Он крякал от усилий, когда ему казалось, что кони уменьшают бег… Это было незабываемое удовольствие — чувство полета, прохлады среди жары и победы над людьми, пространством и временем. Вот когда казачонок понимал птиц и завидовал их весенним перелетам! Мелькали седые ковыли, прыгали из-под колес жаворонки, похожие на полосатых жаб, раза два неловким веретеном взлетали молодые узорчатые стрепета. Проносились лужайки желтого чилижника, белели, словно лысина на голове, глянцевитые солончаки. В высоте неслись назад кудлатые, истомленные зноем, дымчатые облака. Лошади покрылись пеной. Пыль не успевала подниматься за колесами.

Первым обогнул могильный белый камень и повернул обратно к поселку Василист, но уже через две версты его начал обходить Мирон. Василисту не понравились частые всхрапы Каурого, и он решил пока больше не подгонять его, уступая без борьбы дорогу Гагушину. У Веньки от досады и горечи больно сжалось сердце, когда мимо них проплыли теперь соловые от пены кони Мирона. Они показались казачонку в этот момент странно длинными и низкими. Слышно было, как взволнованно гортанным голосом выкрикивал по-мальчишечьи азартный Алибай:

— Хай! Алга, алга! Пашка, болжынды ал! (Вперед, вперед! Пашка, подбери вожжи!)

До поселка оставалось верст пять. Лошади шли теперь вовсю, из последнего запаса сил. Пимаша-Тушканчик еще на средине обратного пути бросил скачку, отстав от последней бизяновской тройки версты на две. Венька все время тормошил отца, но тот был удивительно спокоен и только тихо и молча пересмеивался глазами с попом Кириллом. Алеша сидел в тарантасе, как зачарованный. Сзади раздался зычный, тяжеловатый вскрик:

— Эй, вы, пристяженьки, лебедушки мое!

Это гикнул Никита, встав на ноги. Его тройка быстро обошла Василиста (лошади показались Веньке еще длиннее гагушинских) и стала настигать Мирона. Тогда и Василист решил не отставать от дяди, и, действительно, все эти три-четыре оставшиеся версты Каурый брызгал пеной в спину Кара-Никите.

Вот уже три тройки взлетели на последний взъем. Впереди открылась широкая, степная луговина — зеленая пойма Верблюжьей лощины. Первым к поселку подходил Мирон. Он теперь торжествовал открыто. Он видел, что его никому не настигнуть. Оглядывался назад, тряс по-козлиному бородкой от волнения и счастья, сиял черными глазами, скалил белые зубы. Даже вчерашние синяки на его лице выглядели ликующе.

Догнать его в самом деле было трудно, почти невозможно. Меньше версты оставалось до телеграфных столбов, а он успел отделиться от остальных сажен на сорок.

Забыв совершенно о вчерашнем несчастьи, Мирон не выдержал радостного напора изнутри, махнул над головою картузом и закричал:

— Ну, ну, милые, наддай напоследок!

Василист в эти минуты попытался в последний раз обойти стороною Никиту. Кони старшего Алаторцева ревниво покосились, захрипели и рванулись вперед в смертном азарте. Венька взглянул на колеса тарантаса, и ему показалось, что в них уже нет спиц, что они сейчас рассыпятся. Василист решил применить крайнее свое средство. Вытянувшись, он лег грудью на облучок и захрипел исступленно:

— Хэй, берегись! Гра-а-абят!

Кони хорошо знали этот крик. Это значило для них: умри, а победи! Они мгновенно подались, как неожиданным выстрелом вспугнутые звери, и начали заметно обходить Никиту. Трудно было разобрать, что кричал и гикал в этот момент старший Алаторцев. Но только и он всполошил своих коней до предельного бешенства. Упоительно и страшно было глядеть на пристяжных, взвивавшихся на сумасшедшем карьере в мягких постромках. Расстояние между Мироном и обоими Алаторцевыми вдруг резко сократилось. Гагушин неожиданно услыхал позади себя горячее фырканье лошадей, резкое хаканье их селезенок. Он оглянулся и в ужасе увидел ненавистную, ошалелую рожу Василиста. Темные глаза врага наплывали сзади с неумолимостью падающего на голову камня. Тогда Мирон, не помня себя, хлестнул что есть силы кнутом вдоль спины правую пристяжную. Пегая кобыла взвилась, рванула вперед и на сторону. И вдруг Мирон, Пашка и Алибай почувствовали, как их вместе с тарантасом подкинуло с силой на воздух. Левые колеса высоко оторвались от земли. Повод уздечки, которым была привязана пристяжная к оглобле, порвался. Лошадь, почувствовала, что ее голова уже не притянута к кореннику, метнулась и встала на дыбы поперек дороги. Валек скосился на сторону, ткнулся кореннику в ноги, — тот бешено ударил задом и понесся вперед без дороги. Гагушин с остановившимся сердцем видел, что случилось что-то ужасное, непоправимое и в первое мгновенье не смог понять, в чем же, наконец, дело. Править лошадьми уже не было никакой возможности. Пристяжная бесилась, крутясь на задних ногах, путаясь в постромках. Ее било по ногам колесами, вальком. Тарантас катился боком. Мирон в бешенстве орал:

— Тура-тур! Тура-тур! (Стой, стой!)

Вожжи коренника были в руках Алибая. Откинувшись назад, он изо всех сил пытался осадить жеребца, но того несли вперед взбесившиеся пристяжные. Тогда Алибай стал круто приворачивать вправо, чтобы не дать оторвавшейся кобыле повалить тарантас. Лошади неслись уже обратно в степь. Мелькнули лица обоих Алаторцевых, огневая голова попа. Венька на секунду увидал исступленное лицо Мирона, услышал отчаянные вопли Алибая; он не понял, что с ними случилось, но успел горячо обрадоваться, что враги сбились с пути. Гагушины скакали без дороги. Они угодили на закрайку Верблюжьей лощины, в болотистые кочки. Их начало с силой взбрасывать на воздух. Тарантас совсем опал на левый бок и жестяными крыльями пахал землю. Наконец, слетело заднее колесо. Лошади взметнулись на дыбы, и пристяжка упала, окончательно запутавшись ногами в постромках. Коренник с хрипом протащил ее сажен пять и вконец обессиленный встал на месте, дрожа всем телом, в ужасе косясь блестящим, черным глазом на бившуюся на земле кобылу. Левая пристяжная жалась к кореннику, словно насмерть испуганное дитя. Алибай и Павел кинулись распутывать лошадей. Народ бежал и скакал к ним со всех сторон. Тас-Мирон, еще не оправившийся от вчерашних несчастий и побоев, с синяками на лице, в отчаяньи схватился за голову. Он был взбешен и потрясен до последней степени. Он рванул из-за голенища знаменитую свою плетку с свинцовым наконечником и подскочил к Алибаю:

— Ты, собака, коней запрягал?

Алибай смущенно заулыбался. Этот молодой великан испуганно таращил на хозяина свои большие, оливковые глаза и часто-часто моргал длинными, черными ресницами. Лицо его было крупно, кругло и еще юно. Из-под неглубокой шапки с желтой опушкой у него по лбу, щекам катился грязный пот. Сейчас Алибай походил на провинившегося ребенка, молча умолявшего, чтобы его наказали не очень строго. Это соединение детскости, силы и наивного недоумения было в нем естественно и трогательно. Он даже не поднял рук для защиты и не успел закрыть глаза. Мирон широко взмахнул плетью и хлестнул его в левый висок. И тут же в ужасе завопил: так странно, страшно и мгновенно пал на него громадный юноша с открытыми, еще живыми, но неподвижными глазами, весь залитый алой, молодой кровью, так ласково кинул он свои руки Мирону на плечи. Мгновенье они стояли обнявшись — ошалелый Мирон и мертвый Алибай. Потом Гагушин опустился на траву и дико взревел, тупо раскачивая лысую голову. Картуз его валялся рядом. Алибай мягко подогнулся и, как сонный ребенок обнимает свою мать, охватил длинными руками зеленую землю…

В это самое время кончались бега. Первыми прошли мимо телеграфных столбов, пересекая их линию, колесо в колесо, голова в голову оба Алаторцевы — Василист и Никита. Дикий рев толпы приветствовал победителей. Ивей Маркович обнял и три раза поцеловал, подтянувшись на его плечах, смущенного Василиста, Инька-Немец облапил попа Кирилла, накрыв его рыжую голову своей белой и длинной бородою.