На самом деле - Марципана Конфитюр

пресной и требует больше топлива, вы наверняка знаете, — пожал плечами Виктор Николаевич. — И про то, что каша может дойти, если завернуть кастрюлю в одеяло, тоже. А что еще?.. Не знаю. Семилинейная лампа экономнее пятнадцатилинейной.

— А лучина экономнее обеих! — добавил Крапивин. — Мы теперь каждый вечер сидим при лучине!

— Если бы я знал, что исторические знания могут пригодиться в жизни, хе-хе-хе… то тоже… хе-хе-хе… занялся бы советским бытом!

— У Виктора Николаевича самая полезная специализация из нас всех!

— Надеюсь, до того времени, когда в ход пойдут навыки древних греков, мы все-таки не доживем!

С тех пор, как новая власть устроила разгром на факультете и старых преподавателей заменили новые, жадные до сенсаций сказочники, от пяти кафедр осталось всего две. На этих кафедрах преподаватели группировались не по темам научных работ, а исходя из принадлежности к старой научной или новой лженаучной школам. В помещении кафедры новой и новейшей истории, где царили «разрушители стереотипов» и «разоблачители заговоров», сейчас никого не было: любители шумихи не видели смысла ходить на работу, если занятий все равно еще не было. Другое дело — историки старой закалки. Привыкшие присутствовать в университете с сентября по июнь, соскучившиеся по работе и друг по другу, они приходили на кафедру, чтобы общаться, гонять чаи и давать консультации редким студентам.

Отдельным стимулом для хождения на работу был для преподавателей старенький советский радиоприемник на батарейках, радушно предоставленный Крапивиным в общественное пользование. В отсутствии электричества, когда не работали ни телевизор, ни интернет, а газеты выходили нерегулярно и были дороги, этот аппарат стал для многих профессоров и доцентов единственным источником новостей. Батарейки для него покупали поочередно. Приемник был включен постоянно, будто на дворе стояли 40-е годы.

Примус удалось-таки растопить, и коллектив получил вожделенный чай. По радио началась прямая трансляция поклонения царя Дмитрия Перуну. Ее передавали по всем радиостанциям. По всем двум. На частотах станций, которые не одобряли либо Перуна, либо царя, давно стояли глушилки.

— Мне кажется, учеба в этом году вообще не начнется, — констатировала Инна Станиславовна, аккуратно откусывая четвертинку от шоколадной конфеты, ценного, выдаваемого по карточкам продукта. — Университет надо закрывать. Мне предложили работу на птицефабрике. Надо, наверное, соглашаться.

— Ну что вы, как же так⁉ — разволновался Крапивин. — А кто будет защищать Древнюю Грецию от фантастов с соседней кафедры⁈ Анна Станиславовна, у нас же по античности никого, кроме вас уже не осталось!

Дама откусила треть от остатка своего десерта.

— Не знаю, не знаю… Я бы, конечно, осталась, Иван Евгеньевич. Но сами понимаете, деньги!.. И потом… Что мы можем? Вот скажите: что мы можем⁈

— Можем вести агитацию! Рассказывать правду о текущем положении вещей! — отозвался неожиданно Филиппенко.

— Русское народничество, пропагандистская ветвь, Петр Лаврович Лавров! — усмехнулась преподавательница. — Уже проходили, Андрюшенька!

— По-моему, мы проходили все, чем занимается Дмитрий со своими боярами, хе-хе-хе! — Павел Петрович указал толстым пальцем в сторону радиоприемника.

— Значит, с архаичной властью и бороться надо архаичными методами! — сострил Арсений Алексеевич. — Историческими, я бы сказал! ИннаСтаниславовна, еще чайку?

— Да-да, пожалуйста! — Исчезла половинка от половинки конфетки.

— Какими именно историческими методами? — не унимался юморист-японовед. — Крестьянскими восстаниями, дворцовыми переворотами, хе-хе-хе?

— Выстрелить из «Авроры»!

— Приплыть из Мексики на лодке «Гранма» и развязать партизанскую войну!

— Взять Бастилию!

— Вам бы все шутки шутить, — вздохнула Инна Станиславовна.

В ту секунду, когда она отправила в рот последний кусочек конфетки, трансляцию языческого празднества неожиданно прервали для срочного сообщения.

— Как только что стало известно, — объявил диктор, — в Пермском княжестве малочисленная группа заговорщиков, объединенных ненавистью ко всему славянскому, произвела нападение на острог, в котором содержится Сашка Филиппенков сын, ворог земли русской. Очевидно, эта нелепая попытка мятежа вызвана вестями о новом судилище над сим узником. Князь Пермский уже выслал против бунтарей усиленный наряд дружины. Очевидно, что опасности для государства эта кучка безумцев не представляет…

— Не представляет… — задумчиво повторил Андрей.

— Ты думаешь о том же, о чем и я? — спросил Крапивин.

— Кажется, да! Если власти заявили, что орудует малочисленная группа, не представляющая опасности, значит, наверняка тюрьму осадили несколько тысяч человек, и речь идет о полноценном восстании!

— Допьем чай, хе-хе-хе, и поддержим!

— Да какой может быть чай! — Виктор Николаевич вскочил со стула. — Что мы сидим⁉ Сколько вообще можно сидеть тут и дуть горячую воду⁉ Пойдемте к декану, к ректору, заявим о своей позиции! Пойдемте на площадь, в конце концов! Держу пари, не пройдет и часу, как перед городской управой соберется пикет!

— Согласен, — произнес Андрей и тоже отставил чашку.

Почему-то он не переставал думать об однофамильце. Он вспомнил эпизод из какой-то популярной книжонки: маркиз де Сад, прильнув к окну Бастилии, призывает народные массы на ее штурм.

Глава 40

Александр Петрович накануне снова угодил в карцер: на этот раз за то, что пытался внушить младшему надзирателю, что письмо от Прошки к Софье поддельное. Он сидел на полу и мысленно сочинял письмо Нинель Ивановне в женскую колонию, собираясь записать его по возвращении в общую камеру, когда за стенами раздались странные звуки. Сначала возбужденные крики, потом выстрелы и взрывы, рев толпы.

Филиппенко заметался в своем каменном мешке, как тигр в клетке. Он не мог даже предположить, что происходит. Воображение рисовало самые разные картины: пожар (если так, его непременно забудут выпустить, и он погибнет), война, падение атомной бомбы, бунт заключенных (наиболее вероятно, но совершенно бесперспективно).

Шум усиливался. Невидимые руки разбивали невидимое стекло, нажимали на невидимые курки, рушили невидимые преграды. Невидимые ноги в воинских сапогах или армейских ботинках топали по коридорам. Ничего хорошего все эти происшествия не сулили. Спрятаться в карцере было негде. Александр Петрович забился в угол и приготовился к худшему.

Послышались удары по железной двери карцера. Народу в коридоре, судя по всему, было немало. Все орали, возмущались, матерились — теперь Филиппенко уже разбирал отдельные слова, но сути происходящего по-прежнему не понимал.

— Отпирай, собака!!! — крикнул кто-то.

— Отпирай, а то застрелим! — присоединились несколько голосов. — Ну, живо, ключ достал!!!

С замиранием сердца Александр Петрович услышал лязганье замка. Ему казалось, что дверь открывается медленно, как фильмах ужасов. А потом — буквально за какое-то мгновение — карцер наполнился