Красные бокалы. Булат Окуджава и другие - Бенедикт Сарнов

Постараюсь сейчас все это припомнить. Но сперва надо рассказать о том, кто такой был этот Серёжа Хмельницкий и какую роль выпало ему сыграть в судьбе Андрея Синявского и Юлия Даниэля.

Это было в самую раннюю пору нашего знакомства с Воронелями

Шурик и Неля приехали к нам на стареньком, уже в то время устаревшей первой модели, «москвиче», которым владели пополам со своим другом Мишей Гитерманом, что не мешало им время от времени приглашать нас отправиться с ними в какую-нибудь очередную автомобильную прогулку. Иногда целевую, а иногда и совсем бесцельную – просто покататься.

Будучи людьми безлошадными и легкими на подъем, мы всегда были готовы принять каждое их приглашение. А на этот раз, судя по их возбужденным лицам, нас ожидал сюрприз. Не было сомнений, что нас собираются пригласить на какое-то необычное и, по-видимому, представляющее особый интерес мероприятие.

Так оно и оказалось.

Блестя глазами, Неля сказала, что они сейчас едут на защиту диссертации. Диссертант – их хороший знакомый. Друг? Нет, не друг. Скорее – враг. А особый интерес, который вызывает у них эта защита, состоит в том, что там им предстоит стать свидетелями грандиозного скандала. Как им стало известно, на защиту явятся два человека, которых диссертант в свое время посадил. Каждый из них по его доносу получил «десятку», но отсидел только «пятерку» (умер Сталин, и их сперва сактировали, а вскоре и полностью реабилитировали). И вот теперь они собираются сорвать диссертанту праздник, публично разоблачить его, предъявив ему свой счет. Не хотим ли мы поехать с ними, чтобы получить и свою долю удовольствия от предстоящего торжества справедливости?

Мы не захотели. И чем там дело кончилось, я тогда так и не узнал: то ли жертвы доноса раздумали являться на эту защиту и устраивать публичный скандал, то ли им помешали провести эту акцию, но предвкушаемый Воронелями скандал вроде не состоялся. А может быть, все-таки состоялся? Так ли, сяк ли, но от всей этой истории в памяти моей тогда осталось только имя доносчика-диссертанта: Серёжа. Серёжа Хмельницкий.

Эти имя и фамилию я потом слышал от Воронелей часто: они много рассказывали нам об этом своем бывшем друге. А однажды мне случилось даже его увидеть.

Я сидел рядом с Шуриком

уже не в стареньком, а в только что купленном новом «москвиче». Куда мы с ним тогда отправились и зачем, мне сейчас уже не вспомнить. Помню только, что ехали мы по кольцу бульваров в сторону Покровских ворот. И, как это обычно с нами бывало, бурно что-то обсуждали. Шурик вел машину легко и свободно, и обязанности водителя не мешали нашим никогда в ту пору не прекращавшимся спорам. Нередко он даже отрывал руки от руля, чтобы подкрепить какой-нибудь свой тезис сильным и выразительным жестом, что вызывало постоянные нарекания его жены Нели, смертельно боявшейся, что из-за этих его фокусов мы попадем в аварию и вдребезги разобьемся.

Но на этот раз Нели с нами не было, и мы с Шуриком могли без помех наслаждаться нашим спором, чем всю дорогу и занимались. Спорил Шурик всегда азартно, но лицо его при этом всегда выражало предельную степень доброжелательства: этим он словно подчеркивал, что, как бы велики ни были наши разногласия, на наших добрых отношениях они ни в коей мере не отразятся.

И вдруг – сперва я это как-то почувствовал, но сразу же и увидел, – это добродушное, благожелательное выражение его лица резко сменилось другим – жестким, ненавидящим, гневным. Челюсть его выдалась вперед, а глаза источали такую испепеляющую ненависть, что мне стало просто страшно: никогда – ни раньше, ни потом – не случилось мне больше видеть его таким.

Он рванул машину к самой кромке тротуара и включил свой автомобильный гудок на полную мощность, вложив и в него тоже всю силу своей ненависти. И тут я наконец увидел того, на кого эта его ненависть была направлена.

По тротуару шагал плотный, коренастый, коротконогий человек с высоко поднятой головой. Эта высоко поднятая голова и подчеркнуто уверенная, гордая походка словно бы говорили, что шествует он с сознанием своей правоты. Во всяком случае, не признает за гневно сигналящим ему Шуриком никакого права выражать ему свое осуждение.

Был момент, когда мне казалось, что Шурик вот-вот резко повернет руль своего «москвича» и въедет прямо на тротуар с намерением сбить – не только морально, но и физически уничтожить этого ненавистного ему пешехода.

А тот как ни в чем не бывало продолжал гордо вышагивать по тротуару, высоко держа свою голову и сохраняя такое же, как у Шурика, гневное выражение лица, словно соревнуясь с ним в своем – таком же праведном – гневе.

Но Шурик как-то быстро остыл, успокоился, прибавил скорость, и мы оставили этого гордо вышагивающего позади: пусть себе вышагивает.

И я даже не попросил Шурика объяснить мне смысл этой короткой сцены. Не надо было мне тут у него ничего спрашивать: без всяких расспросов я сразу понял, кто это был. Ну конечно он! Тот самый Серёжа Хмельницкий!

Имя это, как я уже сказал, в наших разговорах с Шуриком всплывало постоянно. Но из всех его рассказов о нем особенно запомнился мне один. Скорее всего, из-за ярко выраженной сюжетности.

Впоследствии Шурик этот свой рассказ записал и даже опубликовал, так что у меня есть возможность привести его тут не по памяти, а в первозданном, во всяком случае авторизованном, варианте.

Вот он.

Гости съезжались на дачу. Поздоровавшись с Еленой Михайловной и скинув шубы, проходили к столу, где янтарного цвета чай, заваренный в лучшей манере, разлитый в тонкие стаканы с подстаканниками, напоминал о старинном московском гостеприимстве, дореволюционной интеллигентности и сегодняшнем неустройстве. Впрочем, к чаю были и коржики, скромные, но изысканные.

Гость, ворвавшийся позже других, с мороза раскрасневшись, не мог сдержать возбуждения. Торопливо выкрикнув: «Что я сейчас слышал! Что слышал…» – и, обеспечив себе таким образом всеобщее внимание, он жадно уткнулся в горячий чай. Переведя дыхание, сообщил: «Только что… По автомобильному приемнику… Радио “Свобода”… Потрясающая повесть… “День открытых убийств”… Какой-то Николай Аржак… Невероятно… Невообразимо талантливо… Вся наша жизнь…»

Увлечены были все. Но с одним гостем определенно творилось что-то неладное. Сергей Хмельницкий краснел, бледнел, задыхался и, наконец, вскочил и заорал: «Да ведь это Юлька! Я – я сам – подарил ему этот сюжет. Больше никто и не знал. Больше никто и не мог. Больше некому. Конечно, это Юлька…»

Я не знаю на самом деле, как подробно он это обосновал. Я также не знаю, сколько стукачей присутствовало среди гостей, спустя сколько времени они доложили об этом случае и как подробно. <…> Но я знаю, что чай у Елены Михайловны не простыл, когда Юлию Даниэлю уже доложили, что он выдан с головой.