В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции - Сергей Иванович Григорьянц

какого-то немецкого курфюрста, самого начала XVII века. Но, думаю, большую часть денег Поповы заплатили уже из своих заработков. Шустер зря полагал, что к этому времени Поповы все еще очень нуждались. Татьяна Борисовна много работала в цехе прикладной графики, ее постоянно нагружали новыми заказами. Появлялись и новые виды заработка – циклы памятных медалей, несколько серий крупных памятных значков: с видами Ленинграда, цирковыми персонажами и так далее. Жизнь, конечно, стала гораздо легче с формальной точки зрения, но главная перемена была не в этом. Главная перемена была в том, что уже года с 1965-го и Татьяна Борисовна, и Игорь Николаевич систематически и много работали над собственными картинами (по преимуществу, правда, летом – в Троице-Лыково, но это было четыре месяца в году). К тому же заметно рос интерес к их творчеству.

Когда в 1968 году вещи Татьяны Борисовны были показаны в университете, это была еще полуподпольная наша выставка. Через пару лет небольшую ее выставку устроили на Образцова – в цехе прикладной графики, но и это была еще как бы служебная выставка, хотя показаны были и ленинградские акварели, и иллюстрации к «Дон Кихоту». Потом были персональная выставка в Центральном доме работников искусств и в выставочном зале на Вавилова (для чего, правда, пришлось вступить в Союз художников СССР, и было видно, как эта очевидность стесняла Татьяну Борисовну, когда она давала мне стопку приглашений на выставку) – это уже было бесспорным публичным признанием художника. Маша Андронова даже написала то ли дипломную, то ли курсовую работу о творчестве Татьяны Борисовны и предисловие к выставочному каталогу. Вещи Игоря Николаевича не выставлялись, но сперва Савицкий, директор музея в Нукусе, потом Пушкарев из Русского музея начали покупать его работы. Это было началом совершенно новой жизни, впрочем, как она протекала, я уже не видел. В марте 1975 года меня арестовали.

Важнейшее художественное произведение предыдущего периода давно было ими завершено. Конечно, они продолжали по старой памяти видеться с коллекционерами, но основные интересы Поповых находились в другой плоскости. Тем более что коллекционирование все в большей степени сдвигалось к крупной коммерческой деятельности, в десятки раз выросли цены, и это Поповых вовсе не привлекало. Хотя, как говорят, «нет предела совершенству», ни одна значительная вещь в последние пятнадцать лет их коллекцию не пополнила. Может быть, из-за внимательного надзора за ними майора А. А., появившегося в их жизни в семидесятые годы.

А десятилетием раньше Поповы были озабочены стремлением сохранить коллекцию. Может быть, тогда им казалось, что в коллекцию вложено больше их жизни, их души, своеобразия их в чем-то единой, слившейся, личности.

Поповы к этому времени были свидетелями бессмысленной гибели коллекций одних своих друзей и сомнительных для них попыток сохранить коллекции у других. С болью говорила обычно невозмутимая Татьяна Борисовна о том, как родственники Тюлина – возможно, лучшего в России знатока, реставратора и коллекционера русских икон после его смерти пустили по ветру его поразительную коллекцию. До этого так же была уничтожена родственниками великая коллекция самого любимого ими человека, во многом воспитавшего их как коллекционеров, – Константина Абрамовича Липскерова. Перед смертью он ослеп, а его братья все распродали. Гораздо позже в коллекции Васильева я встретил небольшой пейзаж Григореско с французской церковью. Он был у Константина Абрамовича, – сказала мне Татьяна Борисовна. Это была одна из тех небольших вещей блестящего художника Барбизонской школы румынского происхождения, которые были распроданы в Москве в антиквариате после того, как пришлось вернуть Румынии золотой запас и все крупные картины Григореско, которые во время Первой мировой войны попали в Россию. Позже так же бессмысленно была разбазарена наследником великая коллекция русских и византийских икон Померанцева. И это не было редким поведением для родственников коллекционеров. В основе любого коллекционирования лежат подлинная страсть и азарт, дополненные, как в случае Поповых, всей суммой энциклопедических знаний, изощренного вкуса, поразительного зрения и чуткости к любым проявлениям красоты. В основе же отношения родственников к коллекциям и коллекционерам лежит имеющая бесспорные основания ревность. Действительно, коллекциям уделяется масса времени, которое могло быть уделено близким, к тому же ревность дополняется в той или иной степени легким комплексом неполноценности родственников.

Так или иначе, но не только создание коллекции, но зачастую и немедленное ее уничтожение – результат подлинных, далеко не слабых человеческих страстей. В результате все идет по миру, как правило, за гроши и без толку, тем самым разрушается весь труд жизни коллекционера, его подлинный духовный портрет. И все это Поповы видели не один раз. Редкие исключения – результат преданной любви. К примеру, Аня Вертинская глубоко любила своих родителей, и их коллекция для нее оставалась и памятью о них и частью их души и потому остается нетронутой.

Игорь Николаевич и Татьяна Борисовна все это хорошо понимали, но, не видя выхода, с несколько парадоксальным одобрением вспоминали старый французский закон, по которому коллекции (за исключением очень старых, фамильных) вообще не могут наследоваться, а должны после смерти коллекционера продаваться на аукционе, где наследники обладают лишь первоочередным правом покупки. Таким образом, вещи попадают к тому, кто их больше ценит, а наследники получают вырученные деньги. Так или иначе, все коллизии наследования для Поповых были глубоко отвратительны, и они никогда «не ходили по покойникам» (по формуле Татьяны Борисовны), никогда не пытались покупать у родственников вещи умерших приятелей, что, конечно, делали почти все другие известные нам коллекционеры.

В Советском Союзе единственным более или менее реальным путем сохранения коллекции была передача ее государству, в музей. Илья Самойлович Зильберштейн самоотверженно боролся за создание Музея личных коллекций при Музее изобразительных искусств. Феликс Евгеньевич Вишневский, одной рукой откупаясь и отбиваясь от Щелокова, у которого оказались лучшие вещи из его коллекции, другой – в завещанном ему приятелем особняке создавал из половины своей коллекции Музей Тропинина, делая его филиалом Третьяковской галереи. Из коллекции Абрамяна был создан Музей русского искусства в Ереване, коллекция Сигалова была завещана киевскому музею, замечательная коллекция Михаила Габышева – музею в Якутске – примеров, удачных и неудачных, – множество.

Для Поповых все усугублялось тем, что они и как художники, сформировавшиеся в 1920-е годы, и как коллекционеры, считали, что картины пишутся и вещи создаются не для музеев, а для людей, что они должны жить среди людей, для которых они написаны. К тому же и Игорь Николаевич и Татьяна Борисовна, будучи профессионалами, хорошо понимали, что та малая часть коллекций, которая попадая в музей, оказывается не в запасниках, а в экспозиции не живет в своей полноте. Посетитель музея