В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции - Сергей Иванович Григорьянц

В коллекциях, в старых вещах люди находили хоть какое-то осмысленное занятие, хотя бы малый глоток свежего воздуха в удушающем советском зловонии и уродстве. Собирали монеты, почтовые марки, боны (бумажные деньги), открытки, специальные гашения и многое другое. С некоторыми опасениями собирали книги, автографы и документы. Хорошо известен литературный критик Тарасенков, с большой тщательностью собиравший редкие первые издания, альманахи, рукописные книги поэтов начала века, а потом писавший смахивавшие на доносы рецензии и отзывы об авторах столь любовно собираемых им книг. Но, конечно, наиболее классическим примером самоизоляции от советского мира были коллекции икон и картин, зачастую собираемые совсем небогатыми людьми, ютившимися в небольших комнатках в чудовищно замусоренных коммунальных квартирах. Именно так это было у Поповых до переезда в кооператив Союза художников в Брюсовом переулке (с помощью Порфирия Соколова), да и то только потому, что их дом в Спиридоньевском угрожали начать ремонтировать и всех переселить из старой Москвы куда-то «на выселки», как говорила Татьяна Борисовна. Да и Вертинские к этому времени из коммунальной квартиры дома Старицких переехали сперва в Черемушки, а потом – на Фрунзенскую набережную.

Коллекция не могла быть средством обогащения, но зачастую была способом выжить, сохраниться физически. Советская власть, как известно, для большей части населения началась не только с расстрелов, но и с черного рынка – стояла острая необходимость продать то, что уцелело и имело хоть какую-то ценность, чтобы купить себе хлеб или картошку. В эту мелочную торговлю оказались втянуты почти все, хотя, конечно, ничего кроме отвращения рыночная площадь не вызывала. Ахматова где-то с сарказмом отметила втянутость в эту торговлю «двух Жоржиков» – Георгия Адамовича и Георгия Иванова. Боюсь, однако, что без этого русская поэзия не имела бы «Парижской ноты», да и сама «безбытная» Анна Андреевна постоянно вынуждена была продавать последнее то Бонч-Бруевичу в Литературный музей, то еще куда-нибудь.

– Торговать стыдно, – с отвращением говорила она о стандартах советского общества, – убивать не стыдно.

Только постоянно что-то продавая, смогли пережить войну, а потом голодные сороковые и пятидесятые годы Игорь Николаевич и Татьяна Борисовна. Работы для таких художников, как они, не было никакой: портретов Сталина и розовощеких советских колхозников они не писали, а потому даже оформление клубов им не могли доверить. А когда находилась какая-то работа на ВДНХ, денег на трамвай зачастую не было, и по десять километров в снег они шли туда пешком. Были, конечно, и другие способы выживания для художников. Саломея Николаевна, внучка знаменитого хирурга Склифосовского и дочь создателя тифлисской школы живописи, будучи сама в 1920-х – начале 1930-х годов известным театральным художником (с псевдонимом «Склиф»), разводила любимых ею французских бульдогов и таким образом могла прокормить себя и вдову брата. Много лет проживший у нас Арсик был получен как раз от Склифосовских. Но для Поповых спасением в эти годы стала коллекция, хотя редкие их продажи давали тоже немного, и из каких-то внутренних строгих принципов тратились, как правило, только на коллекционные вещи. Исключением могла быть покупка пачки папирос «Север», хлеба, селедки, бутылки водки раз в неделю. Тем не менее, разливая по коронационным чаркам иногда даже не пол-литра, а четвертинку водки, Татьяна Борисовна с ясной и жесткой прямотой говорила:

– Я не индеец, – вспоминая рассказ Брета Гарта об индейце, начавшем регулярно ездить в город, чтобы снабжать своих соплеменников необходимыми товарами. Но эта счастливая жизнь для племени быстро кончилась, потому что торговец скончался от голода: он продавал товары по тем же ценам, по которым покупал.

Антикварный мир Москвы, заметной и замечательной частью которого они были, нужен был очень разным людям.

Недавно мне подарили книгу стихов Сережи Чудакова. Издатели, как и я, не знают, жив ли он еще. О нем вспоминали Бродский, Тарковский, Саша Морозов, Женя Харитонов и Олег Михайлов. Я тоже был знаком с ним много лет, хотя только теперь узнал, что он писал стихи. Когда-то в «Юности» пробовал опубликовать его статью о телевидении – «Глаз циклопа», – но она не прошла цензуру. Я не знал, что ему помогало выжить (и, как выяснилось, писать замечательные стихи), но по редким его упоминаниям о Георгии Дионисиевиче Костаки и Алисе Георгиевне Коонен, думаю, что он тоже кормился в коллекционном мире.

Помню, как я однажды сказал Татьяне Борисовне, что в Париже она вряд ли смогла бы собрать такую коллекцию, как в нищей Москве.

«Да разве я стала бы там этим заниматься», – ответила она мне с неожиданной жесткостью. Она понимала, что мне ее ответ неприятен – коллекционные страсти у меня были в крови, какие-то коллекции были у моих дедов и прадедов по двум линиям, и я еще острее, чем Татьяна Борисовна, чувствовал спасительную роль коллекции и действительно думаю, что трижды семейные коллекции спасли мне жизнь. И, глядя на свою гигантскую коллекцию сегодня, я помню, что семнадцать лет она меня не интересовала, и это не только двенадцать лет тюрем и высылки в Боровск, но и пять – редактирования журнала «Гласность» и общественной деятельности. Вернулся я к коллекциям лишь в 1990-е годы, понимая, что борьба в одиночку с КГБ и полная изоляция в покладистой, так называемой демократической среде заведомо резко сокращает мои возможности и надежды на успех. Но все же силы и энергия, вложенные в коллекцию, в общественной жизни России привели бы к каким-то еще существенным результатам. Впрочем, мне кажется, что я боролся до последнего. Об этом – финал книги «Гласность и свобода».

Впрочем, даже зная, что мне бесспорно интересна живопись Игоря Николаевича и Татьяны Борисовны, в шестидесятые годы Поповы стремились обратить мое внимание на различные подробности и происхождение своих коллекций, а не своих картин.

К середине семидесятых годов положение Поповых изменилось буквально во всех отношениях. И дело было не только в том, что они, наконец, выбрались из ужасающей, гнетущей нищеты, в которой прожили всю свою сознательную жизнь. Из коммуналки с отвратительной соседкой они переехали в довольно большую по советским понятиям двухкомнатную квартиру в центре Москвы (к тому же в этом же доме на верхнем этаже у них была первая в их жизни настоящая мастерская). Это был, правда, кооперативный дом и для совершения покупки Поповым пришлось частью продать, частью обменять Шустеру их самого любимого Пиросманишвили «Портрет Ильи Зданевича», да и я купил тогда «Супрематическую карту» Веры Пестель, «Помаду» Ларионова, немного гравюр, кое-что из стекла XVII–XVIII веков и две процессии: похоронную процессию Александра I (когда-то эта гигантская гуашь Галактионова была в коллекции Величко) и свадебную процессию